— Картошка и чай.
— Я сегодня заработала два франка. Пойду куплю немного говядины.
— Деньги-то у меня есть. Мне кое-что прислал брат. Сколько надо на мясо?
— Больше чем на пятьдесят сантимов мы, я думаю, не съедим.
Скоро она вернулась со свертком в руках. Винсент взял у нее мясо и принялся было за стряпню.
— Садись на место, слышишь? Ты ничего не понимаешь в хозяйстве. Это женское дело.
Когда она склонилась над печкой, отблеск пламени заиграл на ее щеках. Теперь она казалась очень хорошенькой. Когда она нарезала картошку, положила ее вместе с мясом в горшок и поставила на огонь, это выглядело так естественно и дышало таким уютом! Винсент сел на стул у стены и смотрел на Христину — на душе у него стало тепло. Это был его дом, и вот рядом с ним женщина, любовно готовящая ему ужин. Как часто он мечтал об этом, представляя себе в роли хозяйки Кэй! Син взглянула на него. Она увидела, что Винсент вместе со стулом резко откинулся к стене.
— Эй, дурной, — сказала она, — сядь как следует. Ты что, хочешь свернуть себе шею?
Винсент улыбнулся. Все женщины, с которыми ему приходилось жить под одной крышей — мать, сестры, тетки, кузины, — все до одной говорили ему: «Винсент, сиди на стуле как следует. А то свернешь себе шею».
— Ладно, Син, — отозвался он. — Я буду умником.
Как только она отвернулась, он опять привалился вместе со стулом к стене и, довольный, закурил трубку. Христина поставила ужин на стол. Кроме мяса, она купила еще две булочки; когда с жарким было покончено, они подобрали подливку кусочками хлеба.
— Могу поспорить, что ты такой ужин не сготовишь, — сказала она.
— Конечно, нет, Син! Когда я готовлю сам, то не могу и разобрать, что я ем — то ли рыбу, то ли птицу, то ли самого черта.
За чаем Син закурила свою неизменную черную сигару. Они дружески болтали. Винсент чувствовал себя с нею гораздо проще, чем с Мауве или Де Боком. Между ним и Сии чувствовалось какое-то родство, и Винсент даже не пытался разобраться, в чем тут дело. Они говорили о самых обычных вещах, говорили просто, нисколько не рисуясь друг перед другом. Она слушала Винсента, не перебивая и не стараясь вставить словечко о себе. Она ничего не хотела навязывать Винсенту. Ни тот, ни другой не стремились произвести впечатление друг на друга. Когда Син рассказывала о себе, о своих горестях и несчастьях, Винсенту нужно было изменить лишь немногое — и получался как бы рассказ о его собственных горестях и несчастьях. Разговор тек спокойно, без возбуждения, а молчание было непринужденным. Это было общение двух душ, открытых, свободных от всяких условностей, от всякого расчета и искусственности.
Винсент встал с места.
— Что ты намерен делать? — спросила Син.
— Мыть посуду.
— Садись. Мыть посуду ты не умеешь. Это женское дело.
Он откинулся со стулом к печке, набил трубку и с довольным видом пускал клубы дыма, а она мыла в тазу посуду. Ее крепкие руки покрылись мыльной пеной, вены на них набухли, мелкая сеть морщинок красноречиво говорила о том, что они много поработали на своем веку. Винсент взял карандаш и бумагу и набросал ее руки.
— Ну, вот и готово, — заявила она, покончив о посудой. — Теперь бы выпить немного джину и пива…