Под розами

– Брат твой приехал?

– Да. Он у себя.

Она вдруг просияла. Как же меня это взбесило: прямо лучилась радостью, что старший сын здесь. Придушил бы.

– Вот видишь? – бросила она, словно поучая неразумного ребенка. – Я же говорила, он приедет. Я была уверена.

– Почему ты нам не сказала, что он приходил навестить папу? – Голос у меня звучал резче, чем мне хотелось.

Мама попятилась. Ушла в оборону, я отлично видел.

– Что? Ты о чем?

– Мама. Прекрати…

– Что прекрати? Это он вам сказал?

Я кивнул. Она покачала головой:

– Я… я просто забыла. Все было так… В последнее время… Я не подумала. Вылетело из головы. И потом, это было их дело, их двоих. Никого больше не касалось. Не имело к вам никакого отношения. Но, если хочешь, мы об этом поговорим, позже. Сейчас надо спать. Пойду лягу.

Она закрыла дверь, чтобы закончить разговор. Через несколько минут я услышал, как она возвращается к себе в комнату. И подумал: сколько раз, по скольким поводам она отвечала “поговорим об этом позже, если хочешь”. Я-то и вправду хотел. Но это “позже” так и не наступало. Что с ней, что с папой, вечно приходилось довольствоваться обрывками, намеками, недомолвками, многозначительным молчанием. И я к этому приспосабливался, как правило. Я был из того же теста. И Клер тоже. Только Поль у нас был любитель страстных исповедей, доверительных бесед, рассуждений о психологии и чувствах. По крайней мере в своих фильмах и пьесах. В жизни, по-моему, все было иначе. Обычно он мне казался холодным, отстраненным, лаконичным. Ускользающим. Но наверное, не мне судить. В сущности, он прав. Мы так мало друг о друге знаем. У нас с ним так все и осталось, как в те времена, когда он был студентом и еще приезжал домой на выходные. Мы уже тогда стали терять друг друга из виду. Но в то время я этого не сознавал по-настоящему. О, как я ждал, когда он удосужится провести денек с нами. А если и Клер приезжала, так еще лучше. Несколько часов все было как раньше. Как будто они меня и не бросали. Поль стучался ко мне, садился на кровать, а я за столом делал уроки. Он говорил, а я делал вид, что усердно пишу. Я упивался его словами. Слушал про ту жизнь, какой он жил вдали отсюда, вдали от меня. С кем он встречался. Куда ездил. Какие успел посмотреть фильмы и спектакли, послушать концерты. Он советовал мне всякие книги и диски, хоть вкусы у нас были разные. Рассказывал истории. Как на улице шел за Патрисом Шеро[12] и так и не осмелился к нему подойти. Как в “Одеоне” заметил среди публики, на балконе, Катрин Денёв, а сам сидел на галерке, на самой верхотуре. Я слушал, меня все это не особо интересовало, собственно, не то чтобы я обо всех этих штуках мечтал, но был за него рад. Главное, мы были вместе, он со мной разговаривал. Потом был мой черед, он внимательно слушал, давал советы, если я просил, подбадривал меня, стебался надо мной. Как брат. Потом мы в итоге спускались к Клер, она внизу болтала с родителями. Вместе накрывали на стол. Потом за него садились. Все пятеро. Как раньше. Как всегда.

Довольно быстро Поль стал приезжать все реже. И я понемногу выпал из его жизни. Вскоре я уже фигурировал в ней только на обочине.

Я снова включил компьютер. Снова написал Лиз и на сей раз кликнул “отправить”. В конце концов, умер у меня отец или не умер, она мне ничего не должна. Ей незачем себя заставлять. У нее целый набор возможных отговорок. Я выключил свет. И тут же вспыхнул телефон: пришел имейл. Она. Ответила через секунду. Я невольно увидел в этом знак. Конечно, она будет рада повидаться со мной на выходных. И приносит свои искренние соболезнования. Я задумался: что ее подвигло так быстро ответить, сейчас, посреди ночи? Почему она не спит в такой час, сидит за компьютером или с телефоном? Может, вернулась с какого-то праздника или ужина? Может, просто встала попить воды, не удержалась, заглянула в телефон, как мы все, ожидая невесть чего, подстерегая какой-то знак в ночной тиши? Или у нее бессонница? Она тревожится? Ее терзают сомнения? Она несчастна? Я вспомнил про Сару, про ребенка, которого она теперь носит. Я на него нехотя согласился, но мне чем дальше, тем больше казалось, что я ввязался не в свою жизнь. Напялил чужой костюм. Не думал, что все так далеко зайдет. Не с ней я мечтал в один прекрасный день создать семью. Не на такую семью рассчитывал. У меня и в мыслях не было, что мы в итоге съедемся. Переезд назначен на будущий месяц. Квартиру мы ходили смотреть за два дня до папиной смерти. Неплохая квартира, мы оформили бумаги, хотя, в сущности, ни мне, ни Саре она особо не нравится. Мне хотелось чего-нибудь вроде тех больших светлых штук с большим балконом и окнами до пола, что нависают над парком Мартина Лютера Кинга в Батиньоле – современное здание, стекло, дерево и неотделанный бетон, хотелось деревьев, четких линий, неба и водной поверхности, в таком месте чувствуешь себя везде и нигде. Хоть в Париже, хоть в Лондоне, Берлине или Осло. Она предпочитала типичное парижское жилище с паркетом и лепниной. Даже с балками на потолке, если на то пошло. Мы решились, только когда стало ясно, что она беременна. Вернее, это она меня уговорила. По ее словам, это уже ни на что не похоже – жить по отдельности, когда намечается младенец. Но о том, чтобы ей переехать ко мне, не может быть и речи. Моя квартира ей кажется слишком холодной, безликой, и потом, она же совсем не приспособлена, придется все ломать и переделывать, сносить все, чтобы устроить детскую. А я терпеть не могу район, где она живет. Она немножко поспорила, она не может оторвать от сердца эти улицы, этих людей. Не совсем понимаю, о чем она. Квартал жутко стремный, вокруг все уродское, грязное… Но она утверждала, что ей нравится в нем “народный дух”. Я чуть было не переспросил: это что за бред? Для нее это, что ли, развлечение – взаправду видеть взаправдашних людей? Наследница состояния живет среди бедноты, чтобы успокоить свою нечистую совесть? Считает себя лучше, чем она есть, имея по соседству арабов и черных, хоть не разговаривает ни с кем, кроме торговца фруктами и его домработницы? Но я позволил себе сказать только одно:

– Слушай, если ты так тащишься от этих “народных” кварталов, ни в коем случае там не селись. Потому что шуты гороховые вроде нас их уничтожают. Это, знаешь ли, называется джентрификация. Из-за нас всем этим людям рано или поздно придется оттуда сваливать. А если даже они останутся, думаешь, они придут в восторг, когда у них внизу вместо их “Всё за десять евро” поселится пара винных погребов, три сыродела, с десяток овощных лавок “био” да два “бистрономических” рестика? Как ты думаешь, нравится им стильная отделка обновленных кабаков, где им больше не рады, а кофе по три евро? Нет, правда, даже не думай. А главное, в итоге мы приткнем наших отпрысков в частную школу, чтобы они точно не соприкасались с детьми тех, кто придает этому твоему долбаному кварталу “народный дух”. Главное, все это только чтобы тешить себя мыслью, что живем мы в районе, который “варится в собственном соку”, и не слишком “обуржуазились”, хоть и общаемся в конечном счете только с себе подобными.

Она удивилась, как я могу говорить “мы”. Она-то ладно, наверное. Но ведь я вышел как раз из народной среды.

– Возможно, – ответил я, – но, учитывая, сколько я учился, сколько зарабатываю бабла и какой образ жизни веду, было бы нечестно утверждать, что я до сих пор “народ”. Пускай Поль развлекается этой херней. И вообще, это смахивает на то, как денежные мешки одеваются под бомжей. По-моему, неприлично притворяться беднее, чем ты есть.

Да, я вспомнил про это все, про квартиру, совместную жизнь, про нас, семейную пару, и почувствовал, что впадаю в панику. Что я, мудила, натворил? Во что я вляпался? Как притормозить? Как дать задний ход? Что там по правилам положено? Позвонить агенту по недвижимости и сказать, что мы передумали? Больше не платить? Порвать? Да, вот так я и сделаю. Порву с Сарой. Конечно, когда пройдет первый шок, придется ее урезонивать, успокаивать, утешать. Но ведь так для всех будет лучше, правда? Для нее. Для меня. На кой черт жить во лжи и безразличии? И для ребенка будет лучше. В конце концов, не он первый, не он последний – будет жить неделю с отцом, неделю с матерью. Он не один такой, для кого родители никогда не были семейной парой. Сейчас такое случается все чаще. Лучше счастливые родители, живущие врозь, чем несчастные, живущие вместе. Все так говорят. В любом случае ни одна модель не гарантирует счастья или душевного равновесия. Ни одна себя не оправдала. Формула “папа, мама и все под одной крышей” производит не меньший набор неврозов, ран и озлобленности. Поглядеть хоть на нас – на родителей, брата, сестру и меня самого. Да и то, бывает хуже. Сильно, сильно хуже.

Я закрыл глаза. Попробовал успокоиться. Я и сам понимал, что слетел с катушек. Что это на меня нашло? Алкоголь, наверное. Смерть папы. Лиз. Я зарылся под перину, в детстве я всегда так делал. И долго не умел засыпать иначе. Даже когда уже подрос. Мама тогда беспокоилась, удивлялась, как я не задыхаюсь, твердила, что спать в жаре вредно; впрочем, они с отцом всегда на ночь отключали отопление, даже в разгар зимы. Когда она мне все это выкатывала, я глядел на нее чуть ли не с насмешкой.

– Чему ты там улыбаешься? – спрашивала она.