— Чудно́е тама, ваше сиятельство! Поглядите сами!
Я вылез из кареты. Мы стояли на дороге, не доехав до частокола усадьбы метров сто. Ночь была светлой. На небе — ни облачка. Луна, звёзды. И в свете луны я разглядел, что ворота распахнуты настежь. А к частоколу подкачены брёвна и приставлены доски.
— Чегой-то там, ваше сиятельство? Не зря я вас потревожил?
— Определённо не зря.
Я почувствовал, как подступает ярость. Сомнений тут быть не могло. Мою усадьбу брали штурмом.
Двор был пуст. По нему будто ураган пронёсся. По большому дому — тоже.
Я заглянул во флигель. Пусто. В пристройку к сараю, где жили Данила с женой. Никого.
— Во дела, — обалдело пробормотал следующий за мной по пятам Захар. — Куда ж они все подевались-то? А?
— Тихо, — я поднял руку.
Прислушался. И вернулся в большой дом. Снова прислушался. Понял, что не ошибся: где-то чуть слышно, приглушенно пищал младенец.
Я бросился в кухню. Знал, что из неё можно спуститься в погреб.
Спуск закрывала крышка, сколоченная из толстых досок. Я потянул на себя крышку. Писк младенца, усилившийся было, когда я подошёл, стих. А крышка не поддалась. Сидела в гнезде, будто влитая.
Я постучал по ней.
— Эй! Хозяева! Службу спасения вызывали?
Глава 17
Внизу что-то щёлкнуло, и крышка приподнялась. Из чего следовал вывод: изнутри на крышке есть щеколда. Причём, основательная — я даже поколебать крышку не сумел. Если бы сильно захотел — конечно, так или иначе пробился бы, но нафига мне собственное жилище рушить.
Вывод отсюда следовал один: непрост был покойный граф, ой как непрост! Ждал, что кто-то может прийти по его душу.
Из приоткрывшейся щели на меня посмотрели добрые глаза пастора Шлага.
— Тихоныч, ты, что ли?
— Я, Владимир Всеволодович. — Крышка поднялась выше, громче сделался плач ребёнка. — Тут такое дело…