– Юкико.
– Танцующая с бурей?
– Для меня она – Юкико, – прошептал он.
– Тогда представь ее в конце канала, Кин-сан. Жду тебя. Все, что тебе нужно сделать, подползти к ней.
– Но ее там нет…
– Кин, – сказал Синдзи, и в его голосе прозвучало железо. – Ползи.
И он пополз. Перекатившись на живот и подтягиваясь из последних сил. Поверхность металла, похожая на наждачную бумагу, царапала тело, а впаянные соединения впивались в кожу, как крючки. Пот выжигал глаза, лопались волдыри, по подбородку нитями стекала слюна.
Голова опущена, веки как будто вырезаны из бумаги.
Прополз еще один фут. И дюйм. Как раз до следующей линии припоя. До следующего поворота. До нового уровня.
Теперь глаза закрыты, каждое движение – как у машины. Которая не чувствует боли.
Кожа слезает кусками. Голая плоть скрежещет по смазанному железу. Он уже не чувствует ничего.
Вообще ничего.
В сознании возник ее образ, выцветший и скрюченный по краям, как старая литография, – запечатлевшийся в мыслях целую жизнь назад. Стоя под дождем у могилы отца, она смежила веки, когда наклонилась ближе. Губы, похожие на примятые лепестки розы, касаются его собственных. Легкие, как перышко. На плечи сладкими волнами ниспадает занавес волос. Чернее ночи. Все ради нее. Все это.
Жар на коже. Двигатели заревели громче. Он открыл глаза и увидел справа вентиляционную решетку, сквозь которую был виден пол машинного отделения. Рычащие поршни, коробка передач, вращающаяся, как открытый рот, полный заводных зубов. В углу, склонив головы, стояли мастера-политехники. Неуверенные голоса, едва слышные из-за шума двигателей.
Кин откатился от вентиляционного отверстия, позволив Синдзи приступить к откручиванию решетки изнутри. По интеркому разнеслось потрескивающее объявление.
Заговорил Кенсай, в голосе звучала скорбь, подчеркнутая чем-то еще. Энергией? Эйфорией?
Синдзи отодвинул решетку в сторону: раздался слабый скрежет.