Империя вампиров

Талон поднес к моим губам серебряную трубку с длинным мундштуком.

– Затянись поглубже, – посоветовал он. – Как святая Мишон собрала кровь Спасителя с колеса и обернула грех его смертоубийства на благо святого Божьего промысла, так и мы оборачиваем на благо собственный грех. В величайших ужасах закаляются величайшие герои.

Все еще в нерешительности я посмотрел на наставника, затем на сестру Ифе. Она взглянула на меня ярко-голубыми глазами и прошептала из-за вуали те же слова, которые сказал мне Серорук:

– Внимай гимну.

Сердце колотилось, в животе гнездился страх, но если это испытание, то я не провалю его на глазах у люминариев Ордена. Серафим Талон вложил трубку мне в уста, чиркнул огнивом и велел вдохнуть дым – и поглубже.

Делая наброски у себя в книге, Жан-Франсуа глухо побормотал:

– Первая проба всегда самая сладкая. И самая темная.

– Как и обещал Серорук. – Габриэль кивнул. – Знал бы я тогда, что он имеет в виду, бросился бы наутек, назад к мама, в ее объятия, захлопнул бы дверь перед тьмой, обитающими в ней ужасами и людьми, ходящими на окованных серебром каблуках. Ибо в тот день Талон, дав мне затянуться чудесной отравой, ковал не героя. Он ковал цепь, которую мне было не разорвать.

Начиналась она в серебряных ладонях ангела. С тонкой струйки алого дыма, который тянулся у меня на языке. Внутри меня все будто налилось свинцом и в то же время стало легче перышка. Я полыхал, услышав первые нотки симфонии: светлой, как небеса, и красной, как кровь.

Внимай гимну, Львенок.

– Боже, – выдохнул я. – О пресвятой и благой Спаситель…

Не знаю, насколько я забылся, пока с боем пытался оседлать эту волну и, омытый кипящим багрянцем, собирал осколки чувств. Помню только звук, заставивший меня вынырнуть. Ему хватило силы и пронзительности, чтобы пробиться через ноты кровокрасной симфонии. Разбуженный, я слышал металлический звон.

Открыл глаза, и мое грохочущее сердце ушло в пятки.

Порченый несся прямо на меня.

X. Кровь слабых

Ни серафима Талона, ни сестры Ифе нигде не было видно. Я остался один. Без оружия. Мгновения превратились в минуты, минуты – в часы, а на меня, выпростав руки со скрюченными пальцами, летело чудовище. Вблизи холоднокровки волкособы заходились безумным лаем. Сердце мое мчалось галопом, а в левой ладони загорелось серебряное пламя.

Меня воспитывали в Единой вере. Каждый prièdi я ходил в часовню и молился перед сном. Я любил Бога, боялся Его. Поклонялся Ему. Но впервые я ощутил Его присутствие. Его любовь. Во мне проявилась Его сила. Я двигался так, словно за плечами у меня развернулись ангельские крылья. Порченый раззявил рот, вывалив распухший язык, но я отшагнул в сторону, и чудовище пронеслось мимо и врезалось в стену.

Я подобрал конец серебряной цепи и ударил им как хлыстом. Тварь обернулась и схватила меня за горло нечестивой хваткой, но я нашел в себе силу – ту самую, которую ощутил в день, когда Амели вернулась домой. Я раз, потом другой крутанул запястьем, наматывая на кулак цепочку. Замахнулся и как следует врезал чудовищу прямо по черному раззявленному рту.

Затрещала кость, полетели выбитые зубы. Тогда я саданул снова, почти не слыша глухих чавкающих звуков, с которыми серебро впивалось в зловонную плоть. На плече у меня сидел старинный друг – ненависть, а разум осветился образом сестры, танцующей под музыку, которую слышала она одна, под гимн, звучавший теперь и для меня – красный, красный, красный. Когда я закончил, от головы чудовища осталось только черное пятно на стене, бесформенный комок костей и плоти, свисающий со сломанной шеи.

Внимай гимну, Львенок.