Не знаю

Кольцов

2021–1950 гг., Москва

Две дочери. У обеих все в порядке – мужья, дома, дети, какие-то там проблемы, но все решаемые, своя жизнь. Младшая, Анна – чего уж там, и младшая-то далеко не девочка, – где-то тут, время от времени вроде приходит. Не понимаю я, хоть убей, чем она в итоге занимается. Учили ее всему подряд, только и слышно было от ее матери: «Ребенок, я занимаюсь ребенком». И рисовала, и играла, и подавала надежды. Все пшик. Работает в каком-то офисе. Появляется совсем редко. Дочечки, что с них взять, меняют фамилию и – фьюить…

Другая, старшая, Света, осталась даже не в прошлой, в какой-то совсем чужой жизни, там, в городке. Глядя в ее круглые младенческие глаза, останавливавшие на мне недоуменный, ничего не выражавший, впрочем, взгляд, я уже тогда знал, что, когда она вырастет или хотя бы подрастет, я буду далеко. И вряд ли я буду ее любить. И она меня любить не будет. Мы встречались в мои приезды к матери, девочкой она бросалась мне на шею, пушистыми волосами щекотала щеку, громко смеялась. Она вообще много смеялась, все время улыбалась. Стала постарше – разговаривали о литературе. Потом она училась, конечно же, на филфаке. Потом она рассказывала о муже, о доме, о сыне. Сын Светки… мой внук. Я видел его сколько-то раз – хмурый, в отличие от матери, плаксивый какой-то, пухлый парень. Что-то я не помню даже, как его зовут. Светка звонила добросовестно поздравлять с Новым годом и с днем рождения. Последние годы перестала. И правильно. К чему?

Галка, первая жена, была однокурсницей. Как я оказался женат на ней, да еще чуть ли не на первом или на втором курсе, и не помню. До того это неинтересно, не нужно, ни о чем.

К моменту поступления в университет я был убежден в своей особой миссии, в том, что у меня есть предназначение – произвести переворот, фурор, поразить, поставить колом, на уши весь мир гуманитарных идей. Я был абсолютно готов к вступительным, школьная программа освоена с лихвой. Но при этом не то чтобы я был начитан: да, весь Жюль Верн от корки до корки, «Руслан и Людмила» много раз от начала до конца и с конца до начала, «Повести Белкина», Джек Лондон, почему-то Людвиг Фейербах – странный, сумбурный набор, пробелы в самых очевидных местах. Но была абсолютная, непоколебимая уверенность в исключительности своих возможностей. Золотая медаль опять же. Заметки в местной малотиражке подогревали самолюбие, но были в то же время и оскорблением – какой-то «Юный коммунар».

Я многого ждал, я на белом коне вгарцевал на историко-филологический с его курицами-преподавательницами и курицами-студентками. Нас было несколько парней в этом дамском царстве – приятели, друзья, единомышленники. Мы держались почти все вместе, кроме Лёвушки, уж слишком дохлого и очкастого даже для филфака. Именно он лет через двадцать возглавил его и портил кровь моей старшей дочери Светке. Она, впрочем, кажется, защитилась. В отличие от младшей Анны, подававшей такие надежды… М-да. Впрочем, это уже потом, потом было. Неважно, м-да…

Так вот, я был Ланселотом на белом роскошном коне, в блестящих доспехах. Я горел интеллектом, волей, энергией. Тексты гениев – я без зазрения совести, жадно, с упоением присваивал их, они становились моими – я был каждым из них, в каждом из них.

Наша шайка побывала и на целине – все легендарное, все важное должно было быть моим. Выжигавший внутренности жаркий воздух, тяжелый физический труд, неудобный, но веселый, бунтующий быт. Степной пожар, потушенный нашими рубашками – «да мы герои!» – с радостным недоумением.

На целине, в горячем воздухе, среди золотой метели соломы, я впервые увидел ее, Лёлечку, – мельком, издалека. Она стояла, небрежно перекосив утонченную фигуру, опершись на какую-то лопату или грабли, что-то совершенно неподходящее к флорентийскому профилю, обрамленному белым платком, к длинной линии бедра, затянутого темной юбкой, завязанной узлом. Увидел – ну и больше ничего.

Эх, эти студенческие лагеря – картошка ли, целина ли… Вскоре по возвращении с целины мы с Галкой расписались.

Я читал, глотал историю, книги, вся вселенная духа открывалась мне и принимала меня, я готовил ее переворот. Я писал. Работал над дипломом, потом над диссертацией. Я думал о Москве, о мире. Очертания будущих романов начинали мне видеться. Флорентийский профиль в ореоле золотой метели изредка являлся мне как образ прекрасной дамы.

Рождение дочери Светки прошло будто мимо. Крики, плач, мокрые тряпки поперек коридора. Это все не для меня.

* * *

Я уехал в аспирантуру в Москву. Мать была недовольна. Покинутая семья, оставленный без внимания ребенок напоминали ей, видимо, собственную заброшенность, выматывающий долг, полностью лежавший на одних плечах. «Но то была война! А ты…» Она порицала мой отъезд, хотя Галка, моя «студенческая жена», ей совсем не нравилась. Когда мы поженились и съехались, мать тоже была недовольна. Как и тогда, когда я выбрал исторфил – с золотой-то медалью мог пойти на любую приличную профессию. И тогда, когда еще в школе стал пропадать на футбольном поле. И тогда, когда приползал на рогах с веселых студенческих пирушек. И тогда, когда защитил кандидатскую в Москве – с блеском, – но не остался в МГУ. И тогда, когда защитил докторскую, стоившую мне преждевременной седины. Всегда у матери наготове было хмурое лицо и набор поучительных истин, сопровождаемых подборкой газетных вырезок.

Мне восемьдесят четыре, матери давно нет, для чего я помню об этом?

Нина Григорьевна Кривая

Из воспоминаний, 1970-е

Работа над диссертацией отнимала у меня много времени и сил. Все в одной комнате: Иван то мучается язвой, то пьет, Робка непростой, переодеть, помыть его – всё со скандалами, Серёжка маленький. Не знаю, почему научный руководитель, он же завкафедрой, дал нам, мне и подруге моей, тему, которая была не самая передовая, сам-то он как раз был первооткрывателем целого направления. Но фактом остается то, что вещества, с которыми нам приходилось работать, были и довольно опасные в плане возможности воспламенения, а главное – страшно вонючие, иначе и не скажешь. Вонь была едкая, пропитывались волосы, руки, вся одежда – даже через халат. Приходишь в магазин, и люди начинают переглядываться, спрашивать друг друга: «Чем это так несет?» Ну и стараешься ретироваться, пока тебя не раскусили.

Раз, уже на заключительном этапе работы над диссертацией, я решила поехать в санаторий, думала, может, там поработаю спокойно. Никакой, конечно, у меня работы не получилось, обстановка располагала, скорее, к отдыху. Зато на перроне, когда я уже садилась в поезд ехать домой, у меня раскрылся чемодан, повысыпалось все мое барахлишко и диссертация – листы полетели над перроном. Вот тут меня чуть удар не хватил, я как закричала, как побежала за листами! Слава богу, люди догадались, что происходит, стали ловить листы и приносить мне. Все до единого вернули, даже уже с самого дальнего края платформы.

И вот наконец настал день защиты. Я очень волновалась. Надела темно-синий костюм, который специально к этому событию сшила, и белую блузку зефировую. Ивана я попросила не приходить, чтобы не увеличивать мое волнение. Однако все прошло хорошо, диссовет был ко мне весьма благосклонен, на вопросы я отвечала легко, так как действительно успела поднатореть в теме. Степень мне присудили единогласно. Так я стала первым кандидатом наук в нашем университете по своей специальности. Все присутствовавшие меня, конечно, поздравили. Цветов мне не дарили, так как такого обычая тогда еще не было.