Лето потерянных писем

– Да. Но, если откровенно, ее не обозначали как пережившую Холокост, потому что она не жила в Европе во время войны. Она приехала сюда в четырехлетнем возрасте, как раз перед самым началом войны.

Ной уронил вилку на тарелку.

– Она приехала сюда до войны. Из Германии.

– Ага.

– Со своей семьей?

Его напор почти меня встревожил.

– Нет, ее родители остались. Ее отправили в Нью-Йорк, в другую еврейскую семью, где она должна была жить до восемнадцати лет.

Ной уставился на меня.

– Что?

Повисла странная тишина, когда люди не закончили говорить то, что хотели сказать; тишина, когда тебе приходится взвешивать, как поступить: настаивать или затаиться. Я положила вилку и посмотрела на Ноя. Стала ждать.

– Моя семья из Нью-Йорка. – Он смотрел прямо мне в глаза. – Они приняли немецкую девочку. Во время войны.

Я чуть не подпрыгнула от чистого удовлетворения, похожего на удовольствие, когда пытаешься сложить мозаику и наконец находишь правильный фрагмент. «Они приняли немецкую девочку во время войны». Конечно, бабушка приехала на Нантакет, потому что семья, с которой она жила, проводила здесь отпуск, и влюбилась в сына хозяев этого дома. Иначе как еще ее фотография оказалась в альбоме?

– Ну, вот и все.

Ной покачал головой.

– Это просто совпадение.

– Нет. Как раз для этого я и приехала. Она выросла в твоей семье. Поэтому ее фотография в одном из ваших альбомов.

– Что? Почему ты не упомянула об этом?

– Я забыла!

Ной сжал переносицу.

– Если она переехала к ним в детстве, значит, они были как брат и сестра.