Голова раскалывалась.
Нефрит двигался по теларану медленно и неторопливо, так, словно у него снова был хвост. Словно он скользит им по холодному каменному полу, ловко и без труда огибая предметы мебели и гладкие повороты стен.
Но хвоста не было. И в висках стучало, сдавливало, так, словно кто-то вонзил в них две раскаленных иглы.
У Нефрита часто болела голова от бешенства. От злости и безысходности, что связали его по рукам и ногам. Эта боль была привычной, и Нефрит воспринимал ее как нечто родное.
Боль тоже была в бешенстве от всего происходящего.
Опустившись в проклятое, жутко жесткое каменное кресло, со всех сторон совершенно без толку устланное шкурами гигантских черных кротов, он закрыл глаза и раздражённо потёр виски.
Его Эвиса застыла за тяжелой тканью портьеры, как мышка, почувствовавшая, что совсем рядом притаился удав, который ее вот-вот задушит.
Впору было усмехнуться, но казалось, если он это сделает, губы растрескаются в кровь. Улыбаться не хотелось.
Он уже не змей. Теперь он паук, но, как ни странно, из-за этого мышке стоило бы бояться только сильней.
Но она все равно стоит у входа в комнату и не двигается, вместо того чтобы убежать.
Нефрит чувствовал ее тонкий, раздражающий рецепторы запах, мягкий аромат, въедающийся в кожу, проникающий в лёгкие и застревающий там навечно, как щетинки разозленного птицееда. Этот паук скидывает их, когда хочет напасть… но Эвиса пахла так постоянно.
Словно хотела убить его. Словно хотела навсегда остаться у него внутри.
У нее это получалось. Даже зажмуриваясь, теперь он видел ее удивительные глаза, синевато-голубые, меняющие цвет от светлой глубины до темного ободка. Глаза, которые иногда будто смотрели в самое его сердце, читая там каждую мысль. Казалось, он не мог ничего скрыть от этой маленькой, хрупкой девчонки с невинно-персиковым загаром золотого солнца Шейсары.
А ещё иногда в кромешной тьме теларана в глубине ее глаз ему чудился Турмалиновый рододендрон Стеклянного каньона. Казалось, что в синеве радужки спряталось огромное древнее дерево, шевелящее яркой бесконечностью лепестков… В окружении непроглядного мрака его ала менялась, и в бездне ее невинного взгляда загорался манящий аметистовый свет. Именно тогда глаза Эвисы приобретали тот странно колдовской сиреневый оттенок, что носило священное дерево шаррвальцев.
Сперва заметив это удивительное свойство, Нефрит даже решил, что ему привиделось. А может, то прогрессировало безумие, которое обязательно должно было рано или поздно настигнуть его в каменной безысходности Стеклянного каньона. Но каждый раз, оказываясь вместе с Эвисой в полной темноте, он снова замечал мерцание турмалиновой магии вокруг ее зрачков и уже не думал, что сошел с ума.
Это уже не могло быть совпадением. Но знала ли о нем сама Эвиса? Простая девочка с окраины Шейсары, которая ещё пару недель назад не ведала ни о паучьем каньоне, ни о Турмалиновом рододендроне?
Вряд ли Эвиса могла догадываться, что внутри неё скрывается таинственная шаррвальская магия. Да ведь и люди не видят в темноте… а значит, глаза, меняющие цвет в кромешном мраке, должны были остаться для бедной девочки тайной.
Так даже лучше.
Сейчас наивная ала пытается заставить его смириться с его же проклятой сущностью. А в ином случае, возможно, ей придется попытаться найти оправдание самой себе.