— Вы знаете Шварцмана? — изумленно спросил Гиршке.
— Чему вы удивляетесь? — ответила Мариам. — Шварцмана я очень люблю. Почитать вам что-нибудь?
— Больше всего я люблю у Шварцмана стихотворение о матери: «Не нужен мне сейчас никто, а только…»
— «…мама, — подхватила Мариам. — Будь она со мной, я ей сказал бы…»
Она наизусть прочла это стихотворение до конца. Гиршке смотрел на Мариам широко раскрытыми глазами.
— Почему же вы молчали о том, что… — тихо произнес он.
— О чем именно?
— Что в Биробиджане живет женщина, блестяще знающая Блока и Шварцмана — двух моих самых любимых поэтов…
— Я полагаю, что в Биробиджане, может быть, живет не одна такая женщина, — ответила Мариам.
— Вы так думаете? — спросил он и заметил в ее глазах веселые огоньки. Никогда еще Гиршке так не хотелось обнять женщину, как в эту минуту Мариам. Но он испугался этого своего внезапного желания и… бежал. Самым обыкновенным образом — открыл дверь и бежал. А она с порога долго смотрела ему вслед…
После этого он не показывался у Шпиглеров. Пришел тогда лишь, когда, по его представлениям, эпизод с его бегством наверняка уже был предан забвению.
После обеда Вениамин Исаакович ушел на работу. Мариам принялась за мытье посуды, и, хлопоча по хозяйству, она выглядела по-особому грациозной и обаятельной.
Протянув Гиршке чистое полотенце, сказала:
— Не скучайте. У меня никто не сидит без дела. Помогите протереть посуду!
Некоторое время оба делали свою работу молча.
— Я больше никогда не буду вам читать стихи. А еврейские — подавно, — заговорила Мариам.
— Почему? — спросил Гиршке с застывшей вдруг в его руках фарфоровой тарелкой.
— Потому что не хочу, чтоб вы снова от меня бежали.
Тарелка выпала у Гиршке из рук. «Значит, не забыла…» Смущенный, он нагнулся, — тарелка, к счастью, оказалась цела.
— Считайте, что вам повезло, — смеясь, сказала Мариам.