Испорченная реальность

— Ну? Теперь знаешь?

Я оглядываюсь на дверь, вижу очертания Карен за окном. Она, наверное, отодвинула диван. Наблюдает за мной. Не слышит, о чем мы шепчемся, но видит отчаянье, разочарование — все эти милые чувства, которые делают жизнь интересней. Я хочу... уже не знаю чего. Забиться в темный угол. Позволить призракам себя убить, очистить, отправить в изгнание — все, что угодно. Вспороть себе живот.

— Нет, — говорю я. — Понятия не имею.

Карен уходит от окна. Через секунду дверь открывается. Она стоит на пороге, качает головой, склонив ее набок.

— Если я скажу, что видела сон, — спрашивает она, — ты решишь, что я ненормальная, как и ты?

— Нет. Совсем нет.

— Ночью в среду, неделю назад, — продолжает она. — Он был яркий. Страшный. Мне снилось, что я на вечеринке во Флориде с друзьями — я действительно там была, но во сне познакомилась с мужчиной. Он был похож на тебя, очень, очень похож. Обещал приехать ко мне в Сидней. Сказал, что видит в моих глазах нашего нерожденного ребенка. Даже сказал, как мы его назовем. Во сне я была очень счастлива. Просто предельно. И тогда ты спросил меня, как и сейчас: тебе здесь лучше? Хочешь знать, что я ответила в ночь среды?

— Мне страшно. Но да, я хочу знать.

— Я сказала ему, тебе... что счастлива. И это правда. Прости, что не вышла за тебя, как ты мечтал, прости, что не было никакого Тимми, но я не могу вернуться в прошлое и все исправить. Не хочу. Мне и так хорошо. Ты отошел от меня, растворился в толпе. Нет, не так. Ты посерел. Вот и все. Я проснулась. А теперь ты здесь, пытаешься довести меня до истерики. Нет. Этому не бывать. Смирись, мистер Нью-Йорк, и живи своей жизнью. Оставь меня в покое. — Она угрожающе понижает голос: — И держись подальше от моих снов.

Она хлопает дверью — во второй раз. Щелкает замком. Гасит свет. С нее хватит.

С меня тоже.

III

Дайю уводит меня от дома матери Карен. Мы идем медленно — На большее я не способен, — возвращаемся к Бродвею. Она что-то говорит, тихо и нежно, пытается утешить. Шепчет так, что хрипотца исчезает из ее голоса, но я не слышу слов.

Я ошеломлен. В голове снова и снова прокручиваются вопрос и ответ, сказанное и несказанное.

— Она не счастлива, — говорю я, скорей самому себе, а если Дайю отвечает, не слышу.

Может, это новый скачок времени, от еще не вышедшего из тела яда. Я поднимаю голову. Мы на Бродвее, на автобусной остановке, похожей на трехстенный стеклянный киоск, защищены от дождя, которого нет, в тени рекламы огромной выставки: дюжина локаций, множество шоу и работ — все на белом фоне, размытом и посеревшем. Я ухмыляюсь. Это не искусство — напоминание для меня. Пинок под ребра упавшему человеку.

Дайю касается моей руки, шепчет:

— Не бери в голову.

— Ты слишком долго была призраком. Тебя забыли.

— Это не знак. Афиша, которая не имеет к тебе отношения. Выставка. Кто бы ее ни нарисовал, он ничего не знает о тебе, о нас.

— Ты так думаешь?