— Вели слово молвить!
— Да говори уже!
— Пресветлая государыня-царица Катерина Михайловна, милостью божьей от бремени благополучно разрешилась!
— Слава тебе Господи! — истово крещусь я, после чего снова смотрю на посланца.
Тот уже успел приподняться и не лежит, протирая брюхом дорогой паркет, а стоит на коленях, улыбаясь во весь рот. Оно и понятно, принесшему радостную весть полагается награда, а уж за такое…
— Кто родился? — вопросительно посмотрел я на него.
— Э… — растерялся слуга.
Этого ему, судя по всему, не сказали, а сам поинтересоваться он не сообразил, и теперь улыбку на его курносом румяном лице медленно сменила растерянная гримаса.
— Так кто, мальчик или девочка?
— Не вели казнить!
— Снова здорово, — махнул я рукой и потянулся к поясу.
Там у меня богато украшенная золотым шитьем калита — поясной кошель, в свое время давший прозвище первому великому князю Московскому. Вещь, на самом деле, довольно удобная и в некоторых случаях незаменимая. Как вот теперь.
— Держи, торопливый ты мой, — с усмешкой протянул принесшему благую весть юному придворному серебряную монету.
— Благодарствую, царь-батюшка! — облегченно вздохнул тот и попытался поцеловать руку.
Честно говоря, ужасно не люблю этого, как впрочем, и земных поклонов, старинных, пошедших еще от Византии обычаев и этикета и прочих радостей монаршей жизни. Но положение обязывает и приходится терпеть.
— Добрый ты, государь, — неодобрительно проворчал ближний боярин Иван Никитич Романов, составлявший мне компанию. — За что эдакого недотепу к руке допускать? Вот пару плетей за нерадивую службу в самый раз!
— Ладно тебе, — отмахнулся я, после чего снова обернулся к посланцу, — что-то я тебя, брат, не припомню, ты чьих будешь?
— Из Горчаковых я! — с готовностью ответил тот, преданно поедая меня глазами. — Василием крестили.
— Так вот за кого патриарх просил…
— Готов служить тебе верой и правдой! — немного патетически воскликнул юноша, которого так и хочется назвать падаваном.