Музыка эхом разносится по коридору, призывая вернуться в переполненный Колонистами зал и пуститься в пляс. И мне действительно следует это сделать. Не стоило уходить так далеко от главного зала.
Оставаясь в одиночестве, я становлюсь хорошей мишенью.
– Люди такие хрупкие, – задумчиво произносит Эттор, не сводя взгляда с мазков кистью. – У них есть способность оставаться сильными – сопротивляться, – но почему-то мало кто это делает. Большинство предпочитают зацикливаться на собственном отчаянии. И это заставляет задуматься: почему мы стремимся быть такими же, как они?
Я молча смотрю на картину. Хватит одного неверного взгляда, чтобы выдать себя.
– Мы забрали их сознание, подарили им покой, но все же… – Эттор взмахивает рукой в сторону картины. – Их слабость изливается даже в искусстве. Словно где-то в глубине души они все еще что-то осознают.
– Осознают? – выпаливаю я.
Анника никогда не упоминала, что люди, принявшие таблетку, могут сохранять частичку разума.
Неужели этого хотела королева Офелия? Чтобы люди превратились в слуг, выполняющих любую команду, но при этом осознающих свои действия?
От этой мысли к горлу подкатывает тошнота.
Возможно, Гил был прав, когда говорил, что я ничего не знаю об этом мире.
Когда Эттор отрывает взгляд от картины, на его лице вновь появляется самодовольство.
– Люди, живущие здесь, не должны чувствовать печали, но при этом изображают ее так, словно их сердца отяжелели от нее.
Я старательно прячу дрожащие пальцы в складках юбки и слегка отступаю от принца к висящей рядом картине. Темные линии и тени притягивают мой взгляд, и я вижу перед собой портрет женщины, баюкающей черное, как сажа, одеяло. От него к полу тянутся нити, отчего создается впечатление, будто она сжимает тьму в своих руках.
Будто она цепляется за смерть.
Рядом тихо хмыкает Эттор, словно догадывается, что я осознаю символизм картины.
– Вот почему люди навсегда останутся слабыми. Они не могут избавиться от собственной боли. У них есть возможность творить, но они тратят свои способности на картины, которые лишь подчеркивают, насколько ущербны их души.
– Неужели печаль – такой ужасный недостаток? – интересуюсь я.
– Да, если они готовы скорее рисовать, чем драться, – говорит он, и его взгляд темнеет.
«Будто у них есть выбор», – хочется выпалить мне, отчего тело напрягается. Беспокоясь, что выдаю себя, я поднимаю подбородок и изображаю мягкую улыбку:
– Кто сказал, что искусство не способ сопротивления?
ebooksa