Птица за птицей. Заметки о писательстве и жизни в целом

Очевидно, на себя гораздо сложнее посмотреть с тем же отстраненным состраданием. Помогают только тренировки.

Как от любой нагрузки, у вас поначалу все будет болеть. Но потом станет легче и вы сможете делать больше с каждым днем. Я сама очень медленно учусь возвращать мой бешено скачущий ум в состояние спокойного приятия и дружеского уважения к себе. Попробуйте представить собственное сознание в виде несмышленого щенка, которого надо приучить делать свои дела на подстеленную газету.

Вы же не станете выкидывать его в соседский двор каждый раз, как он нальет лужицу на полу. Надо просто относить его на газетку. Вот так и я стараюсь возвращать ум туда, где действительно есть на что посмотреть и над чем подумать. Ведь если я не научусь это делать, то ничего толком не пойму в жизни.

Я искренне полагаю, что быть писателем — значит с почтением относиться к жизни. Иначе зачем писать? Зачем вообще жить?

Давайте понимать почтение как благоговение, сознание своего присутствия в мире и готовность открыться ему навстречу. Иначе мы обречены на внутренний застой и затхлость. Вспомните моменты, когда вы читали поэзию или прозу, которые поразили вас красотой или мудростью, дали возможность заглянуть в душу другого человека. От таких прозрений мир открывается нам во всей своей полноте или хотя бы на миг обретает смысл. Думаю, в этом и есть миссия писателя: помочь нам пережить чувство — простите за банальность — изумления и новизны; встряхнуть и вывести из спячки, разомкнуть границы наших маленьких личных мирков. Когда это происходит, жизнь обретает новый простор. Представьте себе прогулку с ребенком и его радостно-непосредственное: «Ух ты! Смотри, какая грязная собака! Ух ты! Смотри, а там дом сгорел! Ой, смотри, какое небо красное!» Ребенок тычет пальцем, и ты сам заражаешься и начинаешь восклицать: «Ух ты! Какой здоровенный куст! Какой хорошенький малыш! Смотри, какая там страшная туча!» Мне кажется, именно так мы и должны воспринимать мир — с постоянным восхищением. У меня над столом висит листок с замечательными строками суфийского мистика Руми[45]:

Божья радость идет от котомки к котомке, из хижины в хижину. Словно влага дождя, питает цветы. Словно розы, растет из земли. Она кроется в яствах, и в лозах, и в беге коня. Она спит до поры но однажды пробьет скорлупу и птенцом упорхнет на волю.

Внимание к миру приносит большое счастье. Можно вспомнить заветы Уильяма Вордсворта[46] и достичь полной открытости бытию, когда во всем видишь святыню, знак присутствия Бога в любом творении. Но даже если вам чужд религиозный пыл и вы не склонны считать внешний мир воплощением невидимой тайной благодати, это не значит, что вы — бездуховный филистимлянин. Любой человек способен остро ощутить красоту или боль в природе и человеческом сердце, попытаться передать детали и нюансы своих переживаний. Когда присматриваешься, начинаешь видеть.

Если увиденное поражает и пробуждает нас и мы пишем об этом правдиво и открыто, рождается надежда. Мы смотрим вокруг и говорим: «Ух ты, вон опять тот же пересмешник! А вот снова идет женщина в красной шляпке!» Женщина в красной шляпке символизирует надежду: ведь она тоже по уши погрязла в этой жизни, но все равно каждый день надевает свою дурацкую шляпку и выходит на улицу. Возможно, один из этих образов смутно проступит в нижнем углу вашего воображаемого фотоснимка. Поначалу вы и не знали, что он попал в кадр, но он есть и пробуждает в вас нечто мощное, глубокое, безымянное. Вот что писал Гари Шнайдер[47]:

Рябь на воде — след глубинной серебряной рыбы — иная, чем рябь, что от ветра.

Здесь нет и двадцати слов, но перед глазами будто встает поверхность пруда, и сколько нового замечаешь в ней! В моей фонотеке есть одна запись: тибетская монахиня поет мантру соболезнования. В ней всего восемь слов; они повторяются снова и снова более часа, но всякий раз звучат иначе. Слышно, что певица обдумывает и переживает каждое слово. Ни разу не возникает ощущение, что она смотрит на часы и думает: «Господи, неужели я отмучилась всего пятнадцать минут?» Сорок пять минут спустя она по-прежнему четко выпевает каждую строку, и так до последнего слова.

Редко встречается что-то такое же простое и чистое, как будто с каждым слогом тщательно выпевается сама жизнь. Но тем драгоценней пристальное, любовное внимание к миру. Выйти за пределы своего «я» — значит вырваться из тюрьмы разума. Иначе рассудок замкнется в себялюбивой узости, погрязнет в собственных испражнениях и никому больше не даст ни радости, ни надежды.

Моральный аспект

Если вы то и дело начинаете тексты и бросаете, не закончив, если быстро теряете интерес и желание дописать до конца — вполне возможно, в них просто нет того, что для вас по-настоящему важно. Стержнем любого произведения должны быть вы сами, ваши ценности, ваши убеждения. Моральный кодекс, по которому вы живете, и есть тот язык, на котором вы пишете.

Чаще всего мы воспринимаем этические принципы как должное: то, что дано свыше, а не придумано человеком. Нам кажется, что они одинаково верны для всех времен и народов. Выражать эти истины — и есть наша работа. В конце концов, о чем еще нам говорить! Но, конечно, истину не выскажешь в одном предложении или даже абзаце, это не лозунг. Бывают прозрения, которые укладываются в одну строку, в один выкрик; но добротные повседневные истины нашей жизни нельзя передать двумя-тремя словами. Они должны сквозить во всем тексте, а не сверкать в отдельных фрагментах, как в эпиграмме. Нужно, чтобы основная идея разворачивалась и углублялась, чтобы читатель понимал все больше. Приходится вести невыразимо тонкую и сложную игру: балансировать между уже знакомым и еще не познанным, стараясь переплести и по-новому осмыслить то и другое. Неудивительно, что на это нужна целая книга.

Я не говорю, что писать нужно лишь затем, чтобы преподать урок или показать моральный пример. Как говорил Сэмюэл Голдвин[48], «если желаете сообщить нечто важное — отправьте телеграмму». Но у каждого из нас есть убеждения, в моральной правоте которых мы не сомневаемся (даже если знаем, что в другом нередко ошибались), и потребность поделиться ими. Я сама, например, долго считала, что в жизни есть полюса, ненависть — противоположность любви, хорошее противопоставлено дурному. Однако теперь я часто думаю: мы так охотно в это верим потому, что проще мыслить шаблонами и абсолютами, чем принять действительность. Я больше не считаю, что у любви вообще есть противоположность. Реальность бывает чудовищно сложна.

Если вы в чем-то похожи на меня, то поначалу, наверное, попытаетесь заполнить каждую страницу остротами и блестящими откровениями — чтобы всему миру стало ясно, как вы умны, догадливы и восприимчивы. Со временем, когда научитесь и привыкнете работать каждый день, вас почти неизбежно потянет изображать в лицах трагедию рода человеческого. А трагедия, как правило, не располагает к остротам и афоризмам. Скорее она требует перевести разговор в область морали; цель литературы — подлинной литературы — в том, чтобы показать человеческую суть с точки зрения этики. Мне очень нравится одна сцена в последнем фильме с Жанной Моро — комедии под названием «Летний домик»[49]. Сцена происходит на кухне; героиня заявляет, что у любого человека всегда есть повод заплакать. Когда владелец дома начинает над ней смеяться и требует уточнить, над чем она предлагает поплакать, героиня запрокидывает огненно-рыжую голову и отвечает:

— Например, над ветрами одиночества, которые ревут на краю вечности.

Как мы все — по отдельности или группами — ведем себя, когда слышим рев этих ветров? Стараемся сохранить достоинство и способность к состраданию или решаем, что каждый сам за себя?

Чем дольше мы живем, тем лучше понимаем, что помогает в жизни, а что только ранит; наши герои разыгрывают наши представления, как пьесу. Это и есть мораль. У слова «мораль» плохая репутация: оно навевает мысли о религиозном фанатизме, ханжестве, лицемерии. От этих ассоциаций надо избавиться.

Если творчество станет для вас возможностью выразить идеалы и убеждения, ваши тексты никогда не будут вымученными; к тому же вы скорее поймете, что движет каждым персонажем. За разными масками и позами могут обнаружиться вполне приличные люди, с которыми читателям приятно познакомиться, чьей компании они всегда рады. Мы любим хороших, достойных героев: ведь в них воплощается все светлое, что дает им способность рискнуть или пожертвовать собой ради ближнего. Они показывают, что в мире еще уцелели какие-то идеалы и принципы и мы можем ориентироваться на них, если решимся.

Когда читаешь хорошую книгу, обычно следишь одним глазом за положительным героем, а вторым — за злодеем, который может оказаться намного интересней. Сюжет заводит персонажей (и нас вместе с ними) все дальше в дебри, где в самый неожиданный момент встречается кто-то, у кого есть моральные ориентиры, своего рода компас, который неизменно и безошибочно указывает на север. Это и есть настоящее чудо, и мы не устаем ему поражаться. Луч света — пусть даже слабый проблеск — сгущает тьму, но он же и разгоняет ее.

Вспомним средневековые моралите — пьесы-притчи. Всегда радостно, если добро торжествует над злом, если спасена хрупкая человеческая жизнь. В массовой литературе зло ведет в счете до последнего момента, а затем добро каким-то чудом побеждает, герой может облегченно выдохнуть и поцеловать грудастую героиню. Наша жизнь, конечно, сложнее, чем средневековая драма, но что-то общее у них есть: страх, насилие, хаос, чума, воры, убийцы... Тем отраднее заметить посреди всего этого уцелевший, неиспорченный проблеск добра. Когда в заурядном персонаже — в меру добром, в меру эгоистичном — открывается источник мужества и бескорыстия, мы переживаем момент истины, желанное откровение. Тогда и возникает родство с героями. Именно такие книги мы потом помним всю жизнь, подсовываем друзьям, перечитываем снова и снова.