Вы сами почувствуете, когда встретите своего идеального читателя; это почти как найти спутника жизни, свою вторую половинку. Постепенно начинаешь понимать, что именно этого человека ждал всю жизнь и теперь наконец все будет так, как задумано.
Письма
Когда не знаешь, чем заняться, в голову не приходит ни единой мысли, зато одолевают скука, отчаяние и презрение к себе, но при этом никак не получается оставить текст в покое и подождать лучших времен, можно попробовать такой прием. Расскажите часть истории — например, жизнь одного из персонажей — в форме письма. Не исключено, что вольный слог поможет сбросить иго перфекционизма.
Адресуйте письмо своим детям, если они есть, или племянникам, или кому-то из друзей. Надпишите почтовый адрес, обратитесь к человеку по имени — все как положено. Объясните, что хотели бы рассказать одну историю — поделиться, облегчить душу, потому что дело очень важное.
Самые удачные тексты, что рождались на моих семинарах, писали люди, которые хотели рассказать детям про свою юность или ранние годы самих детей. Какой была жизнь до того, как дети родились, какой стала после? В каком доме сначала жила их семья — например, у подножия холма рядом с белой церквушкой. Или их отец служил миротворцем в дикой африканской деревне, а дедушка плавал на китобойном судне в 1940-х. Помню, на занятия ходил мужчина, который вырос в очень суровой семье баптистов. Они даже устраивали ритуальные омовения ног. Так он написал своим потомкам письмо на двести страниц: про его детство на Юге и как он оттуда сбежал, а потом попал к китобоям на Аляске и там обрел Бога, а однажды в порту наткнулся на собственную мать. Одна женщина написала рассказ в форме письма дочери — про жизнь американки китайского происхождения, которая поехала работать медсестрой в Сан-Паулу. Там было все, что она помнила, что довелось увидеть, услышать, почувствовать, пережить. Часть рассказа она прочла вслух на занятиях. Текст был очень хорош: задушевный, местами смешной, местами очень грустный. Слушатели плакали. Потом эта женщина написала роман, и в основу сюжета легло то самое письмо.
Как-то мне предложили написать в один журнал статью про «Гигантов»[70] — а я болею за них всю жизнь, сколько себя помню.
Но груз ответственности перед редакцией вдруг парализовал мой мозг. Единственное, что всплыло в памяти, — как я однажды зашла на кухню в маленьком кофейно-коричневом доме, где выросла, а мама и старший брат склонились над радиоприемником и слушали трансляцию игры «Гигантов». Они слушали так внимательно и напряженно, будто это был не матч, а первая сводка о нападении на Перл-Харбор. Меня потянуло рассказать Сэму про то, каково быть заядлой болельщицей: обидно, если эта часть моей жизни пройдет мимо него! Но в голове, как назло, застрял тот единственный эпизод, и все. Поэтому я принялась расспрашивать других болельщиков, и постепенно память стала возвращаться. Огромное залитое светом зеленое поле на стадионе Кэндлстик-Парк, настоящая волшебная страна! Мы шли туда, как в Изумрудный город. Помню, как я волновалась: ведь поле такое большое, на нем бы двадцать игроков разместить, а их только три!
«Дорогой Сэм, — начала я письмо, — хочу рассказать тебе, как я обожала «Гигантов из Сан-Франциско», когда была маленькая». Вместо сурового и скептического редактора, заглядывающего через плечо, я представила сына: как он когда-нибудь найдет письмо, сядет читать и порадуется, что я все это записала. Оказалось, я помню так много: странный красный цвет земли на дорожках; грохот бит на тренировках — будто на стрельбище; чувство, что ты часть единого организма, в котором бьется общий пульс. Я обзвонила друзей, и мы сравнили впечатления: каково было ощущать, будто ты участник огромной битвы, где побеждают и проигрывают, где есть триумфаторы и посрамленные (и в кои-то веки посрамленный — не ты). Все это я изложила в письме Сэму. Я нашла людей, которые помнили невероятно высокие подачи Хуана Маришаля, помнили Вилли Маккови — лучшего питчера всех времен и народов, и Гэйлорда Перри с его хитро закрученными мячами: как он вечно орал, и потел, и дрался, и был похож на мужлана-фермера из Джорджии, весь в красной грязи. А еще я вспомнила, как впервые увидела Вилли Мейса в центре поля — казалось, туда сошел Бог. Мне тогда было пять лет. Кто-то из собеседников упомянул Тито Фуэнтеса, и он как живой встал у меня перед глазами. Я была влюблена в Тито, и мечтала выйти за него замуж, и обожала скандировать «Ти-и-ито! Ти-и-ито!» вместе со всеми трибунами, и чувствовала себя героиней «Вестсайдской истории»[71].
Понемногу, воскрешая для Сэма все эти детали, я заново осознала, в чем высший смысл бейсбола: благодаря ему мы становимся собой. Мы — стадные животные, общительные и жизнерадостные по своей природе. Но возраст, воспитание и житейские тяготы разводят нас по отдельным ячейкам, где каждый сам выкручивается как может. И только спорт, если мы его любим, позволяет снова слиться с людьми, вернуться к животворному единству.
Это все я изложила в письме к сыну, понемногу вплетая туда факты, детали, обрывки воспоминаний. Письмо проявилось, как фотография, а потом вышел и текст статьи. Он получился яркий, живой, полный звуков, и запахов, и надежды — ведь бейсбол, как сама жизнь, движим надеждой. Иначе его бы не существовало. А еще текст был полон мной — про запас, для Сэма и его будущих детей.
Творческий кризис
Мало что вызывает столько уныния и тревоги, как пресловутый творческий кризис — фаза бесплодия и омертвения, когда перед вами лежит пустая страница, а вы смотрите на нее как зомби и чувствуете: мозг застывает, словно желе, а весь талант вытекает из тела куда-то в носок. Или берете заметки, которые недавно нацарапали на карточке или подвернувшейся папке, и видите: их как будто писал выживший из ума маньяк. При этом у вашего лучшего друга тексты расходятся как горячие пирожки: сценарии, рассказы, что-то для детей, а теперь он засел даже за роман, более того — уже почти закончил! И слова из него прут и прут, лезут и лезут, как в старой сказке: «Горшочек, не вари!»
Творческий кризис у вас обязательно будет. Вы станете перечитывать жалкие обрывки, написанные в последнее время, и с убийственной ясностью поймете: полный отстой. Стадия маниакальной производительности может резко оборваться, и окажется, что вы, как Хитрый Койот Вилли[72], сорвались с утеса, висите над пропастью и вот-вот вам придется посмотреть вниз.
Или же вы вообще сто лет ничего не писали. Страх, что больше никогда ничего не удастся создать, нападет именно в тот момент, когда вы совсем собьетесь с пути и ваши силы и вера в себя будут на нуле. Вам покажется, что написать роман — как обрушить гору при помощи бормашины. Затея выглядит безнадежной, по меньшей мере сомнительной. Вам не хватает воображения или самодисциплины даже на то, чтобы писать внятно; о том, чтобы писать интересно, и вовсе можно забыть. Каждая идея, фраза, образ уже где-то были; за душой не осталось ничего нового. Вы так свыклись, так сжились со своим текстом, что каждое слово выглядит поношенным и истертым. Писатель — как пылесос: втягивает все, что видит, слышит, читает; все, что чувствует и выражает он сам и что видят, слышат, чувствуют те, кто в зоне досягаемости.
Мы пересмешники, мы попугаи — мы писатели. Но когда знаешь природу и источник творчества, оно лишается волшебства. Материал кажется заурядным и обыденным; зачем говорить о том, что и без того очевидно. Чувствуешь себя так, будто пытаешься выдать растворимую лапшу за домашний обед.
Все мы проходим эту фазу. Да, кажется, что настал конец света; что ты — цыпленок, которого шарахнуло водородной бомбой. Вообще «творческий кризис» — по-моему, неудачное выражение, очень неточное. Если он все же творческий, почему же кризис? Ты ведь творишь. Это как если жена выгонит мужа на улицу и запрется в доме, а муж станет говорить, что у них проблемы с дверью.
Может, точнее было бы назвать эту беду «застоем»? Но само слово предполагает, что есть чему застаиваться. А проблема как раз в том, что ты пуст. Я уже говорила: пустота бывает губительна для писателя, как стыд и бессильная злоба, которые ее сопровождают. Сперва писательские боги посылают много хороших дней: хватит написать одну книгу и, может быть, даже начать вторую. Но за ними приходят недели пустоты, когда молишь о пощаде, о милости, но писательские боги как будто отвечают: «Хватит! Не донимай нас больше! Мы что, мало тебе дали? Нам хватает своих проблем».
К сожалению, нас редко учат принятию и смирению. Нас учат решать проблемы, а не выносить их, исправлять недостатки, менять то, что не устраивает. Но если научиться принимать реальность как есть — ну да, сейчас неплодотворный период, — можно вздохнуть свободно и начать снова наполняться. Когда у моих студентов наступают бесплодные времена, я советую писать каждый день одну страницу чего-нибудь. Триста слов; пусть это будет воспоминание, сон, поток сознания, злобная тирада о том, как они ненавидят писательскую работу, — хоть что-нибудь. Просто чтобы пальцы не распухли от артрита, просто потому, что ты когда-то заключил с собой договор: писать каждый день, как бы плохо тебе ни было. Всего триста слов — пусть будут.
Почти ежедневно я напоминаю себе слова одной женщины-врача, сказанные за полгода до смерти моей подруги Пэмми. Эта женщина всегда прямо и честно отвечала на любые вопросы. Набирая ее номер в тот вечер, я очень надеялась, что она даст позитивное истолкование кое-каким переменам, которые меня встревожили.
Не дала; зато сказала то, что перевернуло мою душу.
ebooksa