– И вот, что интересно, тетя! На веранду вышла бирманская девушка. Я никогда их раньше не видела, во всяком случае, не думала, что это девушки. Презабавное создание – она была почти как кукла с этим круглым желтым личиком и черными волосами, собранными на макушке. Ей на вид было лет семнадцать. Мистер Флори сказал, она его прачка.
Буфетчик окостенел всем своим длинным телом (он хорошо знал английский) и скосил на девушку круглые глаза, особенно выделявшиеся на его темном лице. Мистер Лэкерстин застыл, не донеся вилку с рыбой до рта.
– Прачка? – сказал он недоуменно. – Прачка! Однако здесь какая-то ошибка, черт возьми! В этой стране, знаешь ли, нет такой штуки, как прачка. Всей стиркой занимаются мужчины. Если хочешь мое мнение…
Но тут он смолк на полуслове, как если бы кто-то наступил ему на ногу под столом.
8
Тем вечером Флори послал Ко Слу за цирюльником. В Чаутаде был единственный цирюльник, индиец, который брил через день по-сухому индийских кули, получая за это восемь анна в месяц. Европейцы обращались к нему за неимением лучшего. Когда Флори вернулся после тенниса, цирюльник ждал его на веранде, и перед тем, как довериться ему, он прокипятил ножницы и обтер их дезинфицирующей жидкостью.
После этого он велел Ко Сле достать его лучший выходной костюм, шелковую рубашку и туфли из оленьей кожи, а также новый галстук, доставленный из Рангуна на прошлой неделе.
– Я все сделал, такин, – сказал Ко Сла, имея в виду, что он все сделает.
Войдя в спальню, Флори увидел, что Ко Сла ожидает его с хмурым видом рядом с разложенной одеждой. Не вызывало сомнений, что Ко Сла понял, зачем Флори прихорашивался (чтобы произвести впечатление на Элизабет), и он этого не одобрял.
– Чего ты ждешь? – сказал Флори.
– Помочь вам одеться, такин.
– На этот раз я оденусь сам. Можешь идти.
Он собирался побриться – второй раз за день – и не хотел, чтобы Ко Сла видел, как он возьмет в ванную бритвенные принадлежности. Последний раз он брился дважды в день несколько лет назад. Он подумал, что не иначе провидение надоумило его заказать новый галстук на прошлой неделе. Тщательно одевшись, Флори почти четверть часа причесывался, ведь волосы у него были жесткими и не желали укладываться после стрижки.
И вот, не прошло и пары минут, как он уже шел с Элизабет по базарной дороге. Он встретил ее одну в клубной «библиотеке» и в порыве мужества пригласил ее прогуляться с ним; она согласилась с готовностью, удивившей его; даже не зашла ничего сказать дяде с тетей. Он так давно жил в Бирме, что забыл английские нравы. Под фиговыми деревьями на базарной дороге было совсем темно, листва скрывала ущербную луну, но в просветах то и дело сверкали звезды, яркие, словно фонари на невидимых веревках. Периодически накатывал приторный запах плюмерии, перемежаемый холодным едким смрадом навоза или духом разложения из хижин напротив бунгало доктора Верасвами. В некотором отдалении звучали барабаны.
Услышав барабаны, Флори вспомнил, что чуть дальше, напротив дома Ю По Кьина, намечалось пуэ; сам Ю По Кьин и был устроителем, пусть и за чужой счет. Дерзкая мысль посетила Флори. Он покажет Элизабет пуэ! Ей, несомненно, понравится; никто, имеющий глаза, не сможет устоять против танца пуэ. Возможно, их ожидает скандал, когда они вернутся в клуб вдвоем после столь долгого отсутствия; ну и черт с ними! Велика важность. Элизабет не такая, как это клубное стадо. И до чего же весело будет посмотреть с ней пуэ! В этот момент оркестр исторг нечто адское: пронзительный визг труб, треск кастаньет и грозный грохот барабанов, а над всем этим вознесся яростный мужской вопль.
– Что это за какофония? – сказала Элизабет и остановилась. – Напоминает джаз-бэнд!
– Туземная музыка. У них там пуэ – это вроде бирманского театра; нечто среднее между исторической драмой и эстрадой, попробуйте вообразить такое. Думаю, вам будет интересно. Прямо за поворотом дороги.
– О, – сказала она с сомнением в голосе.
Они вышли из-за поворота на яркий свет. Вся дорога на тридцать ярдов вперед была запружена народом, пришедшим смотреть пуэ. В глубине стоял помост, над которым шипели керосинки, а прямо перед ним визжал и гремел оркестр; на сцене двое мужчин, облаченные в наряды, напомнившие Элизабет китайские пагоды, принимали грозные позы с кривыми мечами в руках. А по всей дороге простирались белые муслиновые спины женщин, розовые платки, накинутые на плечи, и черные валики волос. Кто-то спал, раскинувшись на циновках. Через толпу протискивался старый китаец с подносом арахиса, уныло повторяя нараспев:
– Мьяйпе! Мьяйпе![58]