Искупление

— Ну вот, видите, следовательно найдутся люди, которые вас поедут проводить, покрутиться, посмотреть, набраться опыта, решимости. Все мы так — сначала провожали, теперь вот сами… — Она всхлипнула. — Какой я ремонт сделала! Если бы вы только знали. Какие деньги вложила, а зачем?

Мы её поняли и тоже грустно вздохнули. Под руководством неугомонной мамочки всё прошлое лето всей семьей белили, красили, клеили обои. Умудрились перекрасить даже ванну и газовую печку в абстрактный кровавокрасный цвет. Правда когда пришедшая в гости женщина-врач зашла помыть руки и упала от вида наполненной алой водой ванны в обморок мы дружно взялись и вновь отмыли эмаль растворителями до первозданного белоснежного состояния. А воду в ванне держали не нарошно, просто на случай отключения водопровода, без злого умысла. Красную газовую печку вскоре тоже пришлось менять и покупать новую, обычную. От жара патентованная краска пошла лущиться, и получилось будто пятнистое железное чудо переболело ветрянкой. Это было настолько страшное зрелище, что ЖЭК отказался даже принимать ее для сдачи в металлолом.

— Что, и вы тоже? — Затравленно спросила блондинка посмотрев на наши печальные лица. — Это же какое то наваждение. Только еврейская семья делает ремонт, как срывается с места и несется в дальние края все распродав и подхватив жалкие, набитые матрешками чемоданы… Дама жалобно всхлипнула и потянулась за носовым платком.

Так переходили мы от одной группки к другой и дед мусолил в руках знаменитую общую тетрадь, заведенную мамочкой еще до моего рождения, во времена первой, неудачной попытки вырваться за рубеж. Напутствуя нас перед поездкой она несколько раз строгим учительским голосом повторяла:

— Запомните, зарубите себе на носу. Вы едете не кататься, а по жизненно важному делу. Всё фиксируйте, записывайте. Не вздумайте потерять тетрадочку — в ней наше спасение, весь накопленный поколениями эмигрантов опыт. Внимательно следите за Фимочкой, смотрите, что и как он делает. Он умней нас, хотя бы потому, что уезжает, а мы все еще чухаемся.

Персонально для тебя, папа. Не кури в тамбуре и, убедительно прошу, не рассказывай политических анекдотов, а также своих фронтовых историй незнакомым людям. Курение вредно для здоровья. Ты уже не Геракл. Если не веришь — посмотри в зеркало, а нам таскать чемоданы до самой Америки. Политика — еще опаснее. Будет чертовски обидно, если ты, дорогой, на старости лет отправишься в бесплатное турне по Ленинским местам, а нам опять перекроют дорогу за бугор. Да… деньги держи в надежном месте… застегнутом на булавочку. Присматривай за ребенком… Последнее относилось ко мне…

Советская таможня, как и всё остальное в СССР было естественно самое — самое… Самое качественное, передовое, прогрессивное. Самое непредсказуемое. Один месяц она не пропускала колбасы и булочки, другой — лекарства, третий — книжек и словарей, почти наверняка не пропускали золото и серебро…

Но вдруг неожиданно оказывалось, что пропускают всё, но только половину. Наверняка ни одна таможня мира не обладала таким обширным, часто меняющимся сводом правил и уложений регламентирущих выскальзывание граждан за границу. Согласно полученной инструкции мы отправились утром на Ленинградский вокзал в здание Главного Таможенного Управления СССР. Наивные, мы мечтали ознакомиться с бюрократическим опусом и сделать выписки в заветную тетрадочку.

Дед втайне надеялся, что вежливый и корректный страж закона объяснит ему почему ветерану войны нельзя взять с собой старенькие мамины ложечки с семейными вензельками и папины столыпинские часы. Мне казалось, что втайне дед ещё не окончательно разуверился в доброте родной Советской власти и надеялся вырвать у чиновника герблёную бумажечку с положительным ответом… Наивный старый дедушка. Затравленная, злая, красноглазая тетка со сбившемся набок шиньеном на голове, сорванным голосом орала словно какаду одно и тоже слово Нельзя! И отсылала жаждущих истины к облепленному инструкциями коридорному щиту. Крепко взявшись за руки, чтобы не потеряться в людском водовороте, мы пробились к фанерному истукану и после часа головоломного чтения убедились, что кое-что действительно Можно.

Неожиданно толпа повалила в замурзанную комнатушку, где важный чиновник в парадном мундире давал объяснения и разъяснения своим уже почти бывшим согражданам, отвечал на вопросы особо любознательных. Вопросики задавались самые разные. Мрачный, черный интеллигент, скрестив на груди худые, нервные, жилистые руки, уставившись в пространство за ушами чиновника пылающим взглядом антрацитовых глаз, вопрошал:

— Желаю вывести на память о горячо любимой социалистической Родине Государственный Флаг СССР с гербом и цитатой вождя… Можно?

Все пристуствующие замерли и воцарилась всеобщая тишина. Гудели только мухи и вентиляторы, да матерились за окном родные россейские грузчики на товарном дворе.

— Зачем Вам… гражданин, там…. в Израиле наш Флаг? Да ещё с гербом? Впрочем, если вы так страдаете — можете остаться…

Но замученный язвой и боьбой с соцреализмом интеллигент не сдается и отвечает неоднократно выверенной и отрепетированной тирадой:

— Вывешивать в честь приезда высоких советских гостей рядом с флагом государства Израиль, уважаемый!

Чиновник нахмурил лоб, зажал в щепоть подбородок и устремил мефистофельский взгляд на вопрошающего.

— Этот вопрос выходит за пределы моей компетенции. Мне необходимо посоветоваться с руководством. — И ушел советоваться.

Оставшись одни граждане весело перемигнулись — Неплохая идейка! Такой оригинальный сувенирчик хорошо пойдет на барахолках Вены и Рима.

Товарищ возвращается и сообщает гражданам, что память о горячо любимой родине придется вывозить в сердце, а флаг оставить там, где ему положено висеть. Герб СССР вывозить за границу нельзя. Все разочарованно вздыхают. Такой бизнес сорвался. Но язвенник не унимается:

— А спортсмены на майках вывозят!