Я тогда не очень-то понял Ивана Ивановича — нет, понял, я понял, что он чувствует, что со мной что-то происходит, но боится говорить об этом (вдруг я попрошу какого-нибудь бесполезного совета или что-нибудь в этом роде), и тогда он мне шутя подарил этот альбомчик.
И потом так сбивчиво говорил: «Сначала я… я переоценил роль женщин в своей жизни, а потом недооценил. Недооценил! Переоценил! Недокрасил! Перекрасил! Раскрась сам! И в искусстве раскрась! И в жизни раскрась! А что такое жизнь?.. А что такое искусство?.. Кто-то сказал? Неважно кто! Ну что-то вроде: нужная краска в нужном месте!.. А жизнь? Что такое жизнь?.. Нужное слово в нужном месте!.. Нужный поступок… Кому нужный?.. Тебе? Себе?.. Твой поступок, нужный всем… И тебе в том числе!» Есть книга «В мире мудрых слов»; а вот бы книгу «В мире мудрых поступков»! Мудрый поступок?.. А что такое правильный поступок? У правильного поступка могут быть варианты, а у мудрого не могут. Мудрый поступок единственно верный…
Я сжал пальцами Юлкины письма и приподнял их, под письмами лежала газета со статьей «Прощать нельзя» и другая газета со статьей «Убийство на Новодевичьем пруду». Я посмотрел. В газетных абзацах мелькали фамилии Умпы, Сулькина и Проклова. Проклов — это же мой спаситель, мой лучший враг. Гронский говорил, что друг — это враг, подпущенный к себе на смертельно близкое расстояние… Злобные афоризмы злобной философии… А где Гронский? Где он сейчас? Не знаю почему, но во мне вдруг возникло такое ощущение, что Гронского… нет. Нет нигде. Нет в мастерской… Нет на даче. Нет где-то там еще. И вообще нет. Только для меня нет или… для всех? Скрипнула дверь, и в комнату почти что первой балетной позицией вошла Наташа, демонстрируя самую прекрасную выворотность ног. Глаза Наташи смотрели не на меня, на мои пальцы, сжимавшие нераспечатанные Юлины письма.
— Ты будешь вставать или нет? — спросила Наташа. — В четыре часа заедет Мамс. Поедем на дачу.
— Когда, ты сказала, будет приговор? — спросил я Наташу, опуская Юлкины письма на газету со статьей «Убийство на Новодевичьем пруду».
— Завтра.
— Значит, сегодня я никуда не поеду, — сказал я, — и… завтра я тоже никуда не поеду, — сказал я.
— Имей в виду, что тебе на суд нельзя, доктор категорически запретил. Мы с мамой тебе все расскажем.
— Слушай, — сказал я, — ты не ощущаешь отсутствия одного нашего общего знакомого?..
— Какого знакомого? — спросила Наташа.
Мне не хотелось называть фамилию Гронского, и поэтому я сказал:
— Это неважно. Дело не в фамилии. Дело в ощущении. Ты не ощущаешь чьего-либо отсутствия?
— Да где отсутствия? — спросила Наташа.
— Везде, — пояснил я, рисуя при этом пальцем в воздухе шар.
— Я не ощущаю.
— А я ощущаю, — сказал я, — вот странно… Его нигде нет…
Наташа присела ко мне на постель. Уткнулась в роль и стала учить ее.
— Слушай, — сказал я, — там у тебя на роли написано… Как там у тебя написано про «плакать»?..
— «Не плакать, не смеяться, а понимать», — прочитала Наташа.
— Глупости, — сказал я, — как можно?