Первая русская царица

– Не суйся к царице со своими отрепьями. Не больно-то много в них святости. Брысь!

Приступили к закладке храма. Назначенное ему место окропили святой водой при всенародном песнопении «Царю Небесный…». Первый камень опустил в назначенное ему гнездо митрополит, сказавший при этом прочувствованное слово. Народ молился от всей души: усердно, жарко; все работники стояли на коленях и размашисто крестились, глядя на небеса. Второй камень наладил царь, которому строитель подал ковшик, лопатку и ведро с известкой. Зачерпнув извести, царь передал ковшик царице, чего ни она, ни окружавшие не ожидали. Такого почета женщине не оказывал еще ни один великий князь, заложивший немало храмов. Женщинам не было даже места в таких всенародных торжествах.

Анастасия Романовна едва удержалась от слез благодарности, но и одного ее взгляда было достаточно, чтобы видеть, чем преисполнена ее душа. Мало того, царь сам помог ей сойти в котлован и потом чуть ли не приподнял ее наверх.

Бояре не одобрили поступок царя. Глинские говорили почти во всеуслышанье, что их мать Елена ни за что бы не пошла на такое. Виданное ли дело, чтобы женщина, которую по канонам и в алтарь не пускают, участвовала бы в созидании храма!

Другие бояре поддакивали, однако находившийся вблизи каменщик, вовсе не дерзкого вида и даже стоявший на коленях во все время закладки, громко произнес:

– Покойной княгине Елене и действительно неохота было заниматься русским строительством. Ей достаточно было обхаживать своего дружка Телепнева.

Глинский выдвинулся было со сжатыми кулаками против мизинного человека, но благоразумные бояре сдержали его. Бог знает, что могло произойти среди толпы, настроенной вообще против боярской партии. В руках рабочих было по крайней мере пятьсот сокрушительных молотов. К счастью, постельничий Адашев заметил вовремя, как вскипели страсти с обеих сторон. Весь отряд рынд был под его началом и по его знаку разрядил обстановку, встав между спорщиками. От внимания царя не скрылось это происшествие, уже пресеченное Адашевым, а Анастасия Романовна, не успевшая еще узнать народное настроение, смотрела на свет божий с истинно святой наивностью. Радостно настроенная, она за несколько минут успела поцеловать руку митрополита, перемолвилась с двумя-тремя боярами, выпросила у мизинного человека пудовый молот, но не удержала его и уронила. Сконфузилась, хотя плечистым каменщикам поступок ее доставил истинное наслаждение. В заключение к ней протиснулось сквозь людскую толщу несколько ребятишек, которым отрадно было подставить щеки, чтобы их потрепала сама царица. И она их потрепала. Здесь кстати появился калачник с калачами, пышками, икрой и фляжками с конопляным маслом. Царицыной казначее пришлось опустошить свой кошель, чему очень порадовалась нахлынувшая детвора.

Дальнейшее шествие к святыням, находившимся на противоположной стороне Москвы, могли продолжить только сильные люди, так как дорога заняла бы целый день. Мама ни на шаг не отставала от царицы, но ее старым ногам было не под силу перенести такой длинный поход. Недолго думая она, пользуясь своей выставленной на груди гривной, подобралась к царю и тихо вымолвила:

– Государь-батюшка, взгляни на царицу, ведь она сомлеет в такой дальней дороге, повели нам возвратиться во дворец.

– Тебе дальше идти никак невозможно, – заявил он жене, не то любовно, не то властно. – Солнце и мужскую кожу пропечет, а не то что твою тоненькую, женскую. Адашев, подать возок.

Анастасия Романовна не сопротивлялась. Царь пошел дальше, предложив и митрополиту проследовать в возке. С царицей поместилась только мама, но их сопровождал малый отряд боярских детей, охотно уклонившихся от похода в заморские дебри. Начальником отряда был Лукьяш, зорко следивший, чтобы какой-нибудь злодей не посыпал заговоренным пеплом дорогу царицы.

Возле ворот дворца какой-то юродивый прорывался внутрь ограды, а на запрет стражи он визжал и лаял по-звериному, то по-человечески просил или грозил, уверяя стражу, что за него царь снесет всем головы, что царь нарочно ездил во Псков, чтобы пригласить его к себе в гости. При появлении царицыного поезда стража постаралась закрыть рот бесновавшемуся юродивому, но он не давался обидчикам. Прискакавший к воротам Лукьяш быстро разузнал в чем дело. Оказалось, что буянил провидец из Пскова Николка Салос, которому царь действительно разрешил приехать в Москву и обещал приодеть его. Николка требовал теперь пропустить его к царю, до которого у него было вдохновенное слово. По приказу царицы его пропустили за ограду и только пригрозили: если он вздумает бесноваться, то его завяжут в мешок и бросят в реку. Кажется, юродивый понял эту угрозу, по крайней мере он захныкал раньше времени и затянул «со святыми упокой». Однако Лукьяш не дал ему распалиться своим юродством.

Навстречу царице высыпала вся золотошвейная палата от зеленых девиц до старших мастериц. Все они готовы были буквально отнести на руках свою ненаглядную в ее терем; девицы наперебой целовали ее руки, пока мама, которой, в сущности, была очень приятна эта сцена, не прикрикнула на мелюзгу, разбежавшуюся по ее окрику, как мышки по норкам. А и всего-то она сказала: «Царица на ногах еле держится от превеликой усталости, а вам это не понятно. Брысь за пяльцы!»

Благодаря этой суматохе псковский провидец пробрался юлой в теремок царицы и там развалился на скамье точно хозяин. Анастасия Романовна не ожидала такого гостя и, взойдя к себе, встретилась там со взъерошенным дикарем. На ее отчаянные вопли сбежалось немало народа, в том числе и Лукьяш; он ринулся вперед и, довольно плотно обхватив шею юродивого, выпроводил его на крутую лесенку.

Придя в себя, Анастасия Романовна узнала от мамы, что царь точно позвал псковского провидца к себе в Москву и пообещал нарядить его во все новое.

– Наряди его, ты же моя казначея, как хотелось царю. Пусть знают, что царское слово, хотя бы данное и безумнику, должно быть свято.

Поздно вечером возвратился во дворец царь, ему доложили обо всем, что случилось в его отсутствие. Особенно его порадовала мысль Анастасии Романовны, что царское слово, хотя бы данное и безумному, должно быть свято выполнено.

Оставшись с супругой наедине в терему, он поцеловал у нее руку, что вызвало у ней счастливое смущение. После стопы крепкого меда, хранившегося у нее в поставце под иконами специально для Иоанна Васильевича, он принялся отчитываться, куда водили его силы небесные, где он клал поклоны, чем награждал духовных лиц, и наконец признался, что в этот день он никого конями не топтал и даже прогнал с глаз долой Семиткина.

Глава VI

После пожара, свирепствовавшего в Москве при нашествии в 1382 году грозного завоевателя Тохтамыша, на улицах столицы было подобрано 24 тысячи человеческих трупов. После того большие пожары возобновлялись много раз, и летописцы отмечали, что только на посаде сгорело с тысячу дворов. Бедствия эти повторялись раз в 5–10 лет при каждой встряске политической жизни и в эпоху, когда Москва была еще деревянной. Но стараниями Калиты и Иоанна III Москва превратилась в белокаменную; теперь, казалось, наступил конец бедствиям от пожаров, однако летописи говорят иное.