Первая русская царица

Глава XI

Мама изучила до тонкости характер своей любимицы. Не ускользнуло от ее внимания мечтательное настроение, которое в последнее время стало нередко овладевать молодой женщиной.

В таком настроении царица отыскивала в огромном дворцовом саду уголок, излюбленный певчими птицами, с зеленым лужком и тихо журчавшим ручейком, но для контраста с просветом на шумную городскую суету. Итальянские зодчие трудились в ту пору над сооружением стрельниц по Москве-реке и высокой стены.

В день именин в середине апреля, когда кремлевский сад покрылся уже богатой листвой, а дорожки достаточно уплотнились, мама настояла, чтобы царица вместе с нянями и детьми прогулялась. (У Анастасии Романовны родились к тому времени две дочери: Анна и Мария, так что опасения Иоанна Васильевича насчет бесплодия царицы оказались напрасными. Правда, царя не радовало появление на свет девочек.) Было видно, что мама скрывает какой-то секрет. Когда гуляющие зашли на утес, то увидели неизвестно когда и кем построенную беседку, названную впоследствии царицыным шалашом. Отсюда открывался восхитительный на реку вид. Анастасия Романовна, взойдя на возвышение, была зачарована волшебной картиной. В восхищеньи она порывисто схватила и поцеловала руки мамы, которая, впрочем, воспротивилась этому. Здесь же нашлись поставец с крынками свежего молока, сухарики, полочки для книг и подзорная труба, впервые полученная в Москве с кораблем, пришедшим в Архангельск; все по очереди поглядели из этой трубы на дальний зеленый бор, на стройку церквей, которых воздвигалось одновременно немалое число.

– Мимо этого шалаша никто не должен ходить, – пояснила мама, вводя царицу в ее новое владение. – Я на свои средства выстроила эту беседку и дарю ее тебе, царица, чтобы никто не смел сказать, казна-де построила. Разреши сюда ходить к тебе только супругу, мне да няням с детьми, а остальным поворот от ворот. Велю и рогатки поставить, а если явятся назойливые, хотя бы сам Семиткин, своей клюкой отважу. Отец Сильвестр окропил уже это место святой водой. Захочешь, сама приведешь сюда царя… а мне, старухе, только и радости в жизни, что поглядеть на твое счастье; только бы детки твои веселились.

Оставив царицын шалаш, мама осмотрела еще раз все ведущие к нему дорожки и тропинки. Одна из них ей не понравилась, она извивалась с берега вверх, между кустами сирени; по ней нетрудно было пробраться незамеченным человеку с дурным умыслом. Но кому бы пришла блажь пугать царицу? Далеко ли стража? На столбушке висели било и молоток; достаточно было одного-двух ударов, чтобы появился невесть откуда Касьян Перебиркин, перешедший служить во дворец. А за ним и няни и детки поднимут шум, на который прибегут толпы служилых людей. К тому же и во всей Москве не найти дерзкого, который осмелился бы нарушить запрет. Впрочем, все-таки мама решила перегородить и перекопать эту тропку, чтобы царица не испытывала напрасного страха.

Царица быстро привыкла проводить многие часы в уютной беседке, иногда рассматривая московскую панораму, но чаще уйдя в свои мысли. Здесь, в этом шалаше, с особой силой занимал ее вопрос: «Когда она чувствовала себя более счастливой – до замужества, в положении боярышни, или теперь, когда она на виду всего Московского царства? Тогда ее величали только сенные девушки, и то в торжественные дни, а теперь готовы величать ее – не все искренно – целые группы боярынь с боярышнями и толпы накормленных приживал. Ни о какой свободе и речи не могло быть. Тогда чистая, без пятнышка дружба с Лукьяшем доставляла глубокую радость. Правда, он вел себя довольно нескромно и в каких-то глупых припадках веселости поднимал ее на руки, как тростинку, и даже в присутствии старой княгини или мамы носил ее по всему саду. Он и теперь, если ему позволить, повторил бы дружескую забаву, ничего не ожидая от нее; это видно было по его лучистым взглядам, тщетно прикрытым опущенными веками. О, он смелый, он не посмотрел бы на разницу положений; теперь она царица, а главное мать нескольких детей, а он только молодой силач красавец в белоснежном костюме рынды и, пожалуй, предмет потаенных вздохов придворных невест.

Как только Анастасия Романовна вступала сюда, в этот тихий приют, ей представлялись в розовом свете картины прошлого и иногда до того явственно, что, казалось, сейчас выглянет из-за кустарника этот дерзкий Лукьяшка, опустится на колени и начнет шептать безумные речи. Как поступить в таком случае? Призвать людей? Сохрани господи! Это означало, что она сама отправила бы своего любимого друга в пыточную избу, на верную смерть. От одной такой мысли Анастасию Романовну начинала бить лихорадочная дрожь.

Есть же, однако, средства от сатанинских наваждений?! Проще всего забросить беседку и не вступать в нее ногой. Но разве мысли можно забросить? Можно, конечно, приходить сюда только с детьми. Но их няни по молодости болтливы и непременно разнесут по всему дворцу, что-де царица здесь задумывается и заслушивается птичек певчих до того, что не замечает своих слез. Остается только читать прилежно, чтобы и дети, и няни слышали кое-что подходящее из Домостроя Сильвестра.

Обычно царицын шалаш оглашался звонким детским смехом и шумливой возней детей в послеполуденные часы, когда в саду провевало теплыми и душистыми струйками. На этот раз царица пригрозила детям, чтобы они не шумели, а няням велено быть внимательными и приглядывать за детьми. Правда, им было еще рано вникать в заповеди Домостроя, но в их распоряжении здесь находились и целые короба с игрушками.

Вдруг деревья и кусты зашумели, точно желали обратить внимание на надвинувшуюся грозовую тучу. Няням было тотчас же приказано увести детей, а маме сказать, чтобы она не беспокоилась, гроза сейчас минует, да она и вовсе не страшна.

Оставшись одна, царица вновь принялась решать загадку, когда же она была счастливее – прежде или теперь? Вспомнилась ей такая же гроза, застигшая ее в конце сада князя Сицкого! Тогда, откуда ни возьмись, появился Лукьяш и, несмотря на ее сопротивление, поднял ее на руки, понес и уже бережно опустил на крылечке под навесом. Кажется, он осмотрелся вокруг и поцеловал ее. Ну, да ведь он озорник.

Порывистый ветер бог знает что выделывал теперь; даже толстые липы трещали и ломились, а кустарники прилегали плашмя к земле. Царица пожалела, что она не ушла вместе с детьми. Сердце ее то билось часто-часто, то замирало точно в ожидании близкой опасности. Оно чуяло, что за этим кустом сирени скрывается человек. И действительно, порыв ветра раздвинул густую листву, и царица увидела Лукьяша. Ему оставалось только повиниться перед ней.

– Прости, царица, – произнес он, вступив в шалаш, – не совладал я со своим сердцем. Хотелось хоть уголком глаза взглянуть на тебя, прости.

И он опустился на колени.

– Оставь, уйди, увидят! – настойчиво просила Анастасия Романовна, отстраняя свои колени от его безумных поцелуев. – Тебе – дыба, а мне монастырь! Христом Богом прошу тебя вспомнить, что я царица, а не Настя Захарьина. Что мне сделать, чтобы я была ненавистна тебе, научи! Господи, вразуми его и… уйди, а то маму позову.

– Зови кого хочешь, пусть меня ведут на дыбу, на угли; пусть выпустят из меня всю кровь по капле, переломают руки, ноги…

Анастасии Романовне удалось, однако, освободиться от безумца; она поспешно вышла из убежища и, несмотря на ливень, побежала к дому. Навстречу ей с плащом в руках уже торопилась мама. Нужно было торопиться, молнии срывались и падали и вблизи, и вдали. Разумеется, мама понимала, что ее дитя взволнована жестокой погодой. В шалаше остались накидка царицы и, главное, ее рукоделие. За ним-то и побежала мама.

И – о ужас!

Она заметила, что от шалаша пробирался сторонкой Семиткин. В беседке было пусто. Он, очевидно, захватил и накидку царицы, и ее рукоделие. Для чего? Мама погналась за ним и строго потребовала отдать ей царицыны вещи. Он вздумал было отнекиваться, но костлявые руки старушки были неподатливы. Семиткину пришлось уступить, иначе он познакомился бы с занесенным уже костылем царицыной благодетельницы.