Первая русская царица

Получив такое грозное известие, весь Кремль подумал, что царь потребует верхового коня и поскачет к больной царице. Ему, как опытному наезднику, ничего бы не значило донестись до Коломенского за час-полтора, но вместо того он приказал позвать к нему случившегося в Москве доктора английской королевы и отправил его к больной царице.

Вид пациентки встревожил врача. Прежде чем применять привезенные им порошки и капли, он выразил желание выслушать сердце царицы не через платье, а приложив ухо к самой груди. Однако мама не допустила до такого греха. Правда, доктор был уже стар, лыс и беззуб, все же мама решила, что желание «дохтура» есть не более как его причуда. Напрасно он уверял, что не выслушав как следует он не посмеет посоветовать царице те или другие порошки и капли, между тем опасность, как видно, велика. «Причуды!» – твердила мама – и доктору пришлось применить свои лекарства без выслушивания сердца.

Доктор был довольно искусным и по временам являлась даже надежда, что царица еще долгие годы будет править своей кормежной палатой. Митрополит Макарий заботливо следил, чтобы в церквах совершали молебны о здравии царицы Анастасии Романовны. Бояре выставили на углах улиц холопов с лотками пирогов, которыми оделяли прохожих нищих с наставлением кушать во здравие царицы. В пыточной избе, переведенной тоже в Коломенское село, перестали хрустеть человеческие кости. Юродивые ходили по улицам с кадилами, издававшими фимиам росного ладана. Даже новгородцев не казнили. Царь разослал по монастырям четки, которые привезли явившиеся за подаянием на лампады ко Гробу Господнему. Притихла и война в Ливонии, и только от крымского хана отбивались на Оке.

Одно время здоровье царицы так поправилось, что доктор разрешил группе явившихся бояр предстать перед ней с дарами и поклонами. Войдя в приемную палату, бояре загадочно переглянулись между собой, увидев бледную и хилую царицу. Ставший во главе депутации князь Репнин хотел, кажется, сказать своими умными глазами товарищам: «В гроб краше кладут! Время ли тревожить ее нашей просьбой?»

Решение бояр, однако, было твердым, и в ответных взглядах князь Репнин прочел: «Поступай, как уговорились».

– Царица, мы пришли сложить свои головы у твоих ног, – выговорил князь. – Скажи супругу, чтоб он нас казнил, а мы все же просим тебя выслушать, что лежит на сердце у каждого боярина. Мы заработали свое положение, одни под вражьими мечами, другие у кормила правления правдой и любовью к родной земле. И все же скоро нас всех проведут через пыточную избу; мы унижены и забыты, как последние холопы. Далее так жить нельзя. И вот мы надумали идти к тебе, благодушной, милостивой и мудрой жене: возьми в свои руки самодержавство и умиротвори верных слуг земли. Больше нам не на кого надеяться. Вручаем тебе скипетр, по твоему слову бояре поднимутся как один человек. Все мы, здесь находящиеся, отдаем тебе свои головы…

Предложение было так неожиданно, что царица с трудом сообразила, что ответить.

– Бояре, я доживаю свои последние дни, и не по моей силе, не по моему разуму ваши слова. Господь с вами, идите с миром. Поступим так: я ничего от вас не слышала, а вы ничего, кроме добрых пожеланий выздоровления, не говорили. Не бойтесь за свои головы, но бойтесь моих стен, они слышат; тебе же, князь Репнин, лучше в Литву отъехать, а в спутники взять князя Оболенского. Несдобровать тебе, князь, за твой строптивый нрав. Прощайте, бояре, я устала, едва дышу, ох мое бедное сердце. Мама!

А мама давно уже из-за двери подавала ей знак прекратить аудиенцию, принять лекарство и успокоиться.

– И охота тебе слушать этих бунтарей? – укорила мама свою любимицу. – Репнину да Оболенскому самим хотелось бы занять такое же место возле тебя, какое занимал Телепнев при покойной Елене, но все же я горжусь твоим ответом, так бы ответить не сумела и твоя старая мама. Вот только растревожилась сильно, за это дохтур не похвалит. Сердись не сердись, а я его позову.

Больная не успела остановить маму, по приказу последней вся золотошвейная мелюзга побежала за доктором. При одном взгляде на пылавшее лицо царицы, на неестественно блестевшие глаза англичанин значительно покачал головой. Учащенный пульс явственно отражался на висках.

– Ну уж по грехам по нашим нужно позволить тебе послушать ее сердечко. На, слушай, а только никому не говори…

Мама сама расстегнула крючочки на груди больной и указала доктору, где нужно слушать. Доктор послушал сердце, постукал по грудной клетке и закончил тем свой осмотр, что поцеловал руку царицы и поспешно вышел из ее опочивальни.

– Сказывай! – повелела догнавшая его мама. – Сказывай, что открыло тебе ее сердце.

– Сейчас приготовлю лекарства, – уклончиво ответил англичанин. – Видно, вы недосмотрели, или сильно огорчили, или испугали, а только у нее сердце бьет сейчас тревогу. Если хотите спасти царицу, тогда позвольте мне оставаться возле ее кровати безотлучно.

Мама хотела было запротестовать, но доктор заявил решительно. «В таком случае готовьтесь к ее смерти».

– Ну уж… по нашим грехам, пусть будет по твоему. Только чтобы в двое, трое суток она ходила козырем и распевала пташкой.

Доктор отрицательно покачал головой и чуть-чуть не сказал маме, что она добрая старая дура. Примененные доктором средства принесли видимую пользу, по крайней мере после нескольких капель и двух-трех порошков жар у больной уменьшился, и глаза приобрели нормальный блеск. Теперь мама и сама предложила доктору послушать сердце. Доктор хотел удовлетвориться прослушиванием и постукиванием через сорочку, но мама сама потребовала, чтобы он по-настоящему исполнял свое дело. Сама больная ни во что не вмешивалась и безвольно подчинялась этому старому иноземцу, который своим корявым пальцем постукивал теперь по ее белоснежной грудной клетке. На его вопрос – «чего бы она хотела?» – больная скромно пожелала посидеть на террасе и подышать настоящим воздухом. Врач ответил, что дня два нужно полежать в постели, а там он сам устроит прогулку больной.

По два раза в день мама посылала гонцов в Москву с весточками о состоянии царицы. Посыльные сообщали об улучшении ее здоровья, но все же мама просила царя как о великой милости пожаловать в Коломенское для воскрешения умирающей.

В эту пору Иоанна Васильевича волновали больше государственные, а не семейные дела. Упорство Ливонии сильно подрывало его славу, там последовал ряд неудач. Предвидя, однако, невозможность удержать свою самостоятельность, Ливония преклонилась Польше, призывая в то же время на борьбу с господством России все северные страны. Податливее других оказалась Швеция, упорно посягавшая на величие Московского государя. Стремление вознестись над всеми царями и королями затмевало от Иоанна Васильевича истинное положение дел в его собственном государстве. Он был убежден, что имеет нужду только в милости Божией, Пречистой Деве Марии и совести угодников, но никак не в человеческом наставлении. По крайней мере так он писал в послании к перебежчикам в Литву: Россия, по его словам, благоденствует, и ее бояре живут в любви и согласии.