– В Исландии! В Исландии среди морей!
– В Риме ты станешь твердить строки Китса, чье имя, как и все прочие имена, так недолговечно.
– Я никогда не был в Риме.
– Случится еще многое. Ты напишешь наше лучшее стихотворение, элегию.
– На смерть… – не окончил я фразы, боясь назвать имя.
– Нет-нет, она переживет тебя.
Мы помолчали. Он продолжал:
– Ты напишешь книгу, о которой мы столько мечтали. А году в тысяча девятьсот семьдесят девятом ты поймешь, что твое так называемое произведение – не что иное, как ряд набросков, разнородных набросков, и откажешься от тщеславного заблуждения – написать свою великую книгу. Заблуждения, внушенного нам «Фаустом» Гёте, «Саламбо», «Улиссом». Я написал невероятно много.
– И в конце концов понял, что потерпел неудачу.
– Хуже. Я понял, что это ма́стерская работа в самом тягостном смысле этого слова. Мои благие намерения не шли дальше первых страниц; затем появлялись лабиринты, ножи, человек, считавший себя отражением, отражение, полагавшее себя реальным, тигры ночи, сражения, которые остаются в крови, Хуан Муранья, неумолимый и слепой, голос Маседонио, корабль из ногтей мертвецов[111], занятия староанглийским по вечерам.
– Эта кунсткамера мне знакома, – заметил я с улыбкой.
– Кроме того, ложные воспоминания, двойная игра символов, долгие перечисления, легкость в восприятии действительности, неполные симметрии, что с радостью обнаружили критики, ссылки, не всегда апокрифические.
– Ты опубликовал книгу?
– Меня посещала мелодраматическая мысль – уничтожить ее, возможно, предать огню. В конце концов я издал ее в Мадриде под псевдонимом. Книгу сочли бездарным подражанием, а автору вменяли в вину, что он не Борхес и что оригинал повторяет поверхностно.
– Ничего удивительного, – вставил я. – Каждый писатель кончает тем, что превращается в собственного бесталанного ученика.
– В числе прочего эта книга привела меня сюда. А прочее – старческие немощи, убежденность, что весь срок прожит…
– Я не стану писать эту книгу, – заверил я.
– Станешь. Мои слова, звучащие вполне реально, останутся в памяти лишь как воспоминание о сне.
Меня раздражал его менторский тон, без сомнений, тот самый, каким я говорил на лекциях. Меня раздражало, что мы так схожи и что он открыто пользовался безнаказанностью, которую ему давала близость смерти.
Чтобы отплатить ему, я спросил: