При этих словах лицо господина Бертрана совершенно посинело. Он покачнулся, и я услышала, как гулко, словно бы это был железный чан, ударились о плиты пола рыцарские латы. В то же мгновение исчезли и все остальные призраки, налетел ветер и погасил огни. Теперь кругом меня были развалины обширного здания. При свете луны, проникавшем в одно из сводчатых окон, мне почудилось, будто передо мной еще мечется целая толпа францисканцев, но и это видение исчезло, как только я осенила себя крестом. До меня еще донеслись замирающие звуки молитвы, еще различила я и слова: «Есть хочу, есть хочу!» — а потом уже только шумело в ушах. Меня одолела усталость, и я впала в дремоту, а когда очнулась, меня уже нес какой-то человек, широкими шагами перемахивавший через пни деревьев и кусты. Я открыла глаза и при лучах утренней зари узнала командора; одежда его была разорвана и запачкана кровью.
— Сударыня, — сказал он мне, когда увидел, что я в состоянии его слушать, — если самое жестокое мгновение в моей жизни было то, когда я потерял вас, то уверяю, что ничто бы сейчас не могло сравниться с моим счастьем, если бы его не отравляла мысль о том, что мне не удалось предотвратить ваше падение.
— Да бросьте вы сокрушаться, командор, и положите меня на землю: я чувствую себя разбитой, а судя по тому, как вы меня несете, из вас, пожалуй, хорошей няньки не получится! — ответила я ему.
— Если так, сударыня, — сказал господин де Бельевр, — то вините не мое рвение, а сломанную левую руку!
— Боже мой! — вскричала я. — Как же это вы сломали себе руку?
— Когда бросился за вами, сударыня, как мне повелевал мой долг, едва только увидел, что дочь моего почитаемого друга выпала из кареты.
Тронутая самоотверженностью господина де Бельевра, я уговорила его позволить мне идти самой. Я предложила ему также сделать из моего платка повязку, но он ответил, что состояние его не требует таких забот и что он более чем счастлив, имея здоровую руку, которой готов мне служить. Мы еще не успели выбраться из леса, как встретили слуг с портшезом — их выслал в эту сторону мой отец, узнав о несчастном случае от наших лакеев. Сам он продолжал еще поиски в другом направлении. Вскоре мы соединились. Он, как меня увидел, очень встревожился и сразу же начал хлопотать около меня. Потом ему захотелось обнять и господина де Бельевра, с которым он не видался много лет. Но командор отступил на один шаг и сказал моему отцу тоном весьма серьезным:
— Милостивый государь и любезнейший друг! Доверив мне вашу дочь, то есть самое драгоценное, что есть у вас на свете, вы дали мне такое доказательство дружбы, которым я был глубоко тронут. Но я оказался недостоин этой дружбы, ибо, несмотря на все мои старания, не мог помешать тому, чтобы гром напугал наших лошадей, чтобы карета разбилась, а дочь ваша упала посреди леса, где и оставалась до утра. Итак, вы видите, милостивый государь и дорогой друг, что я не оправдал вашего доверия, а поелику справедливость требует, чтобы я дал вам удовольствие, то я и предлагаю вам либо драться на шпагах, либо стреляться. Сожалею, что состояние моей левой руки делает для меня невозможной дуэль на кинжалах, которой, быть может, вы бы отдали предпочтение, но вы слишком справедливы, чтобы упрекнуть меня в недостатке доброй воли, а для всякой иной дуэли я к вашим услугам в тот час и в том месте, какие вам угодно будет указать.
Моего отца весьма удивило такое заключение, и лишь с величайшим трудом удалось нам убедить командора, что он сделал все возможное для человека в подобных обстоятельствах и что для смертоубийства нет никаких оснований. Тогда он с жаром обнял моего отца и сказал, что очень обрадован таким исходом дела, ибо ему было бы горестно убить лучшего своего друга. Я попросила господина де Бельевра рассказать, как он меня нашел, и узнала, что, бросившись вслед за мною, он ударился головою о дерево и от этого на время потерял сознание, а придя в себя, обнаружил, что левая рука у него сломана, но это не помешало ему отправиться на мои поиски, в течение которых он неоднократно звал меня. В конце концов, после долгих стараний, он нашел меня в обмороке среди развалин замка и унес, обхватив правой рукой. Я в свою очередь рассказала, что со мною случилось в замке Обербуа, но отец отнесся к моим словам так, как будто все это мне приснилось и пригрезилось. Я выслушивала его шутки, но в глубине души была вполне уверена, что видела не сон, к тому же еще ощущала сильную боль в руке, которую своей железной дланью сжимал рыцарь Бертран. Все перенесенные треволнения так на меня подействовали, что вызвали лихорадку и я проболела больше двух недель. В течение этого времени отец и командор (руку которого лечил здешний хирург) постоянно играли в шахматы у меня в комнате либо рылись в большом шкафу, набитом всякими бумагами и старинными пергаментами. Однажды, когда лежала, закрыв глаза, я услышала, как отец говорил командору:
— Вот прочитайте, друг мой, и скажите, что вы об этом думаете.
Мне стало любопытно, и, приоткрыв глаза, я увидела, что отец держит в руках совершенно пожелтевший пергамент с несколькими привешенными к нему восковыми печатями, какие в былое время полагалось прикреплять к парламентским указам и королевским эдиктам. Командор взял пергамент и принялся читать вполголоса, часто оборачиваясь в мою сторону, послание короля Карла VII ко всем баронам в Арденнах, коим сообщалось и объявлялось об изъятии в казну поместий рыцаря Бертрана д’Обербуа и госпожи Жанны де Рошегю, обвиненных в безбожии и всякого рода преступлениях. Послание начиналось в обычных выражениях:
— «Мы, Карл Седьмой, милостию Божиею король Франции, шлем благоволение свое всем, кто читать будет сии письмена. Всем вассалам нашим, баронам, владетельным господам, рыцарям и дворянам да будет ведомо, что чиновники наши, владетельные господа и дворяне донесли нам о бароне нашем господине рыцаре Бертране д’Обербуа, каковой рыцарь злокозненно и злонравно непокорство оказывал нам и власти нашей королевской противоборствовал…»
И прочая, прочая, прочая. Далее следовал длинный список прегрешений рыцаря Бертрана, который, как было сказано, «о благе святой Церкви нашей не радел, оной не почитал, постов и вовсе не соблюдал, как если бы так и подобало, годы многие во грехах не исповедовался и плоти и крови Господа нашего и спасителя Иисуса Христа не причащался».
— И столь премерзостно сотворил вышереченный рыцарь, — гласил далее пергамент, — что мерзостней того и сотворить невозможно, понеже в ночь успения Пресвятой Владычицы нашей Богородицы, веселясь на пире буйном и богопротивном, господин тот Бертран рек: «Погибелью души моей клянусь! Жизни вечной не бывает и в жизнь оную не верю нисколько, а коли она есть, так я, хоть бы и душу за то отдать Сатане, ворочусь через триста лет с сего дня в замок мой, дабы веселиться и пировать, и в том поклясться и побожиться готов!» Как говорилось далее в послании, эти дерзкие слова столь понравились прочим сотрапезникам, что все они тоже дали клятву встретиться ровно через триста лет, в такой же точно день и час в замке рыцаря Бертрана, за каковое деяние они объявлялись вероотступниками и безбожниками. Так как вскоре после произнесения столь ужасных слов рыцарь Бертран был найден «удавленным, сиречь удушенным» в своих доспехах, его тем самым уже не могло коснуться возмездие за совершенные преступления, но его поместья были взяты в казну, равно как и владения его доброй приятельницы госпожи Жанны де Рошегю, которая обвинялась — милая забавница! — еще и в том, что сгубила приора одного францисканского монастыря, воспользовавшись сперва его помощью для убийства своего супруга. То, как она умертвила этого недостойного священника, было чудовищно: она велела перерезать ему оба подколенка и бросить, искалеченного, в лесу Обербуа, «и на сие горестно было взирать, ибо вышереченный священник ползал и корчился прежалостно, доколе не умре с голоду в том лесу». В конце послания не заключалось ничего существенного, кроме того, что одному из наших предков повелевалось именем короля вступить во владение замками рыцаря Бертрана и госпожи Жанны. Когда командор дочитал, отец спросил его, в какой именно день мы приехали.
— Это было в ночь на Успенье Божьей Матери, — отвечал господин де Бельевр.
— В ту ночь я имел несчастье потерять и счастье вновь найти госпожу герцогиню, вашу дочь.
— Послание помечено тысяча четыреста пятьдесят девятым годом, — продолжал мой отец, — а у нас сейчас год тысяча семьсот пятьдесят девятый. В ночь на Успенье с тех пор прошло, значит, ровно триста лет. Не надо, командор, говорить про это моей дочери — пусть лучше она думает, что видела сон.
При этих словах я вся побледнела от ужаса. Отец и командор это заметили и обменялись беспокойными взглядами, но я сделала вид, что только сейчас проснулась, и сказала, что чувствую необычайный упадок сил. Несколько дней спустя я совершенно выздоровела и вскоре уехала в Париж опять в сопровождении господина де Бельевра. Я снова встретилась с д’Юрфе, который оказался еще более, чем прежде, влюбленным в меня, но по проклятой привычке к кокетству держалась с ним еще более холодно, продолжая его мучить и шутить над ним, в особенности по поводу его неудавшейся попытки похитить меня. Во всем этом я так преуспела, что в одно прекрасное утро он пришел сообщить о своем решении уехать в Молдавию — так он устал от этой игры. Я достаточно хорошо знала маркиза и поняла, что теперь уже он не откажется от своего намерения. Удерживать его я не стала, а так как мне бог весть почему казалось, что с ним может случиться несчастье, дала ему, чтобы предохранить, — мой крестик, который, как он мне рассказал впоследствии, спас его от страшной беды. Через полгода после отъезда маркиза я вышла замуж за вашего деда, и должна вам признаться, дети мои, что сделала этот шаг, хоть отчасти, с горя. Но все же правду говорят, что браки по любви — не самые удачные: ведь ваш дед, к которому я всегда чувствовала только уважение, сделал меня, конечно, гораздо более счастливой, чем я была бы с маркизом д’Юрфе, который, в конце концов, был всего-навсего шалопай, что, впрочем, не мешало мне находить его весьма приятным.
Волки
Князь Ростислав
ebooksa