Мне захотелось спросить госпожу Ларр о самом главном: ради чего все-таки она занимается столь необычным и прямо скажем неприятным делом: возится в грязном, часто окровавленном белье общества, имеет дело с худшими представителями человечества, наконец рискует жизнью – как же в нашем ремесле без этого. Неужели только из-за денег?
– Что вас влечет: любовь к приключениям и разгадке тайн, мутные секреты людских душ, идиосинкразия к скучной повседневности? Или что-то иное?
Чтобы побудить ее к откровенности, я рассказал про свою приверженность Ордеру и закончил словами, которые произнес с большим чувством:
– Для меня нет высшего удовлетворения, чем одерживать победы, пускай маленькие, над темной стихией Хаоса.
– По вам видно, что вы не любите беспорядка, – кивнула Мари, несколько задев меня таким невозвышенным вердиктом.
– Я вижу в укрощении Хаоса смысл и развитие цивилизации, – с достоинством поправил ее я.
– Я тоже за развитие цивилизации, но вижу ее назначение в другом.
– В чем же?
– В защите слабых. От животного мира цивилизация отличается тем, что в ней выживают не только сильнейшие. Во всяком случае ныне, в начале двадцатого столетия, слабым есть, у кого искать защиту. Я предпочитаю дела, в которых кто-то беспомощный или беззащитный является жертвой. Вроде шестилетней девочки Даши Хвощовой. Это не принцип, не высокая цель, а, если угодно, эгоистическая потребность. Я давно поняла про себя, что я – защитница, такова моя суть. И я обеспечиваю себя тем эмоциональным кормом, который полезен моему организму.
Не знаю, что меня больше впечатлило – четкость формулировок, какой не ждешь от женщины, красота идеи или небрежное, почти циническое истолкование собственных мотивов. Но я был взволнован и тронут. Я будто увидел эту невозмутимую даму в совсем ином свете и преисполнился к ней искреннего, чуть ли не благоговейного уважения.
Продержалось оно впрочем недолго и скоро было истреблено инцидентом, вспоминать который мне очень неприятно.
Но я все равно вспоминаю.
IV
Я не знаю, кто занимался организацией нашего переезда, но, пока мы пересекали Францию и Германию, задержек не было.
В Париже маневренный локомотив перегнал вагон с Лионского вокзала на Восточный, где нас тут же прицепили к берлинскому экспрессу. На второй день к вечеру мы были уже на Шлезихер-банхоф. Ждать рейсового санкт-петербургского поезда пришлось бы двенадцать часов, мадам Хвощову это не устроило, и она взяла напрокат, по-видимому за баснословную плату, персональный паровоз. Он на большой скорости доставил нас к российской границе, в Вержболово. И тут европейские чудеса закончились. Началась Азия.
Поначалу она явила нам свой сладостный лик. Пограничный жандарм – несомненно умасленный щедрым бакшишем – носился как угорелый, исполняя повеления Алевтины Романовны. Паспортов и виз ни у кого не спросил, так что рубеж великой империи все мы, включая американских гражданок, пересекли безо всяких формальностей. До чего же удобно жить в России, если ты при большой власти или при больших деньгах, размышлял я.
Однако дальше азиатская рожа скорчила нам свою излюбленную гримасу, обдала смрадным дыханием Хаоса.
Еще в Берлине госпожа Хвощова получила телеграмму, что в Вержболове ее будет дожидаться специально заказанный паровоз. Он и дожидался. Только был не на ходу, потому что у него вдруг взял и треснул котел.
Пока наш вагон пересаживали с европейских тележек на русские, широкоосные, Алевтина Романовна наводила трепет на всё пограничное и железнодорожное начальство. Слушая ее гневный голос и угрозы «вывести всю шайку на чистую воду», я искренне сочувствовал местным разгильдяям, заглотившим мзду, но не удосужившимся вовремя проверить исправность паровоза. Ведь и я сам, увы, был жертвой собственной корыстности и непредусмотрительности.
В конце концов выяснилось, что в ремонтном депо есть одна резервная машина, но у нее не в порядке тормоза и ехать она может лишь на невысоких скоростях.