Гостья

– Да, это будет интересно, – согласилась Франсуаза. Она подвинула к себе бумаги. Эти десять дней с глазу на глаз. К тому, что они подходят к концу, он относился без сожаления; это было естественно, она о них тоже не сожалела, не могла же она все-таки требовать от Жербера, чтобы он в одиночку предавался сожалениям.

– Этот театр такой мертвый. Каждый раз, проходя по нему, я содрогаюсь, – сказал Жербер, – до того это мрачно. Я и правда думал, что на сей раз он закроется на весь год.

– Счастливо отделались, – заметила Франсуаза.

– Только бы это продлилось, – сказал Жербер.

– Продлится, – ответила Франсуаза.

Она никогда не верила в войну; война – это как туберкулез или железнодорожные катастрофы, со мной этого не может случиться. Такие вещи случаются только с другими.

– Вы-то сами можете себе представить, что настоящее большое несчастье упадет на вашу собственную голову?

Жербер скривил рот:

– О! С легкостью.

– А я нет, – сказала Франсуаза. Не стоит даже и думать об этом. Опасности, от которых можно защититься, их следует предвидеть, но война человеку не по силам. Если когда-нибудь она разразится, ничто уже не будет иметь значения, даже жизнь или смерть.

«Но этого не случится», – повторила себе Франсуаза. Она склонилась над рукописью; стучала пишущая машинка, комната пахла светлым табаком, чернилами и ночью. По другую сторону окна под темным небом отрешенно спала площадь; средь пустынной равнины катил поезд. А я, я здесь. Но для меня, которая здесь, существуют и площадь, и поезд, который катит, весь Париж целиком и вся земля в розовом полумраке маленького кабинета. И в этой минуте – все долгие годы счастья. Я здесь, в сердце своей жизни.

– Жалко, что приходится спать, – заметила Франсуаза.

– Особенно жалко, что не можешь чувствовать, что спишь, – отозвался Жербер. – Как только начинаешь отдавать себе отчет в том, что спишь, тут же просыпаешься. Не извлекаешь пользы.

– А вы не находите, что это замечательно – бодрствовать, когда другие люди спят? – Франсуаза положила ручку и прислушалась. Не было слышно ни звука, площадь была темной, театр темный. – Мне хотелось бы думать, что все спят, что в эту минуту из живых на земле только вы и я.

– Меня бы это скорее напугало, – сказал Жербер. Он отбросил назад падавшую ему на глаза длинную черную прядь. – Это как когда думаешь о луне: эти ледяные горы и эти расщелины, и никого вокруг. Первый, кто заберется туда, должен иметь наглость.

– Я не отказалась бы, если бы мне это предложили, – заметила Франсуаза. Она взглянула на Жербера. Как всегда, они сидели бок о бок; ей нравилось чувствовать его рядом с собой, однако обычно они не разговаривали. Этой ночью ей хотелось говорить с ним. – Забавно – думать о вещах, таких, какими они бывают в ваше отсутствие, – сказала она.

– Да, это забавно, – согласился Жербер.

– Это все равно что представить себе, будто ты умер, этого не удается, все время предполагаешь, что смотришь на это из какого-нибудь угла.

– До чего странно, все эти штуки, которых никогда не увидишь, – молвил Жербер.

– Прежде меня приводило в отчаяние думать, что я никогда не узнаю ничего, кроме жалкого клочка мира. Вы так не думаете?