Все течет

– Это все меры, принятые вами? – холодно спросила Анна Валериановна. – Что же «принято» относительно девочки Бублик?

– Дерзкую отослали домой с советом впредь держаться подальше от здания гимназии.

Гостья выдержала паузу. Видя, что начальница не имеет ничего добавить к уже сказанному, она спокойным, холодным тоном объявила, что приехала с предложением допустить девочку в гимназию, с тем, что все расходы по её обучению она возьмёт на себя.

Как все общественные деятели, начальница гимназии имела в запасе много масок и тембров голоса, с которыми могла встречать людей и события. Здесь она на минуту потерялась, не зная, как встретить предложение. Длилось молчание. Без маски она выглядела просто старой, утомлённой женщиной. Но долг её был в том, ей казалось, чтоб отстаивать принцип, и наконец, понизив тон беседы, она почтительно заговорила:

– Девочка, если ей выпало счастье найти высокую покровительницу, всё же будет более на месте в какой-либо другой школе, более соответствующей её положению и характеру. Для детей из народа есть сельские школы, приходские, наконец, городские училища или – чего лучше! – прогимназия. Там Бублик окажется в знакомом ей кругу таких же девочек, как и она сама, а содержание её там будет много дешевле. Не правда ли?

Считая правилом жизни угождать начальству и «высшим», здесь она всё же стояла твёрдо: дело было принципиальное, касалось самого духа её учреждения. Ввести дерзкую уличную девчонку – и куда же! – в самое благородное, образцовое учебное заведение края, где обучались и морально воспитывались дочери лучшего общества: знатных семейств, культурных семейств, богатых семейств. Чего ради? Капля дёгтя в бочку мёда…

Но ответную атаку свою директорша повела осторожно, как бы не от своего имени: несомненно начнутся протесты со стороны родителей. В протестах этих будет законное основание: не имеет ли право семья воспитывать детей в кругу своего класса, выбирать друзей, место жительства, газеты, книги по своему классовому принципу и вкусу? С этим должно считаться. Она же, как руководительница школы, должна очень подумать – кто знает, что уже видела, слышала, какого поведения эта девочка? Допущенная в гимназию, что она там расскажет, чему научит других? Уже по этому первому её разговору при появлении в приготовительном классе можно заключить, какая это многообещающая девочка. Чересчур смела даже и для приходской школы: подглядеть, когда швейцар уйдёт от парадного входа, ворваться в здание, в класс, прервать урок и т р е б о в а т ь, да, именно требовать, чтоб её приняли в число учениц! Уже это одно её появление – какая рекомендация! Это одно уже может оказаться вредоносным – какое нарушение дисциплины! – и при этом какая же дерзость, какое бесстрашие! Нечто неслыханное. И несомненно завтра же начнутся запросы, визиты и протесты родителей.

Взгляд посетительницы между тем остановился на большом портрете Ломоносова, висевшем на стене, позади директрисы. Из своей золочёной рамы, глядя сверху вниз, он, казалось, внимательно рассматривал директрису, прислушиваясь к её словам.

– А этот человек, – сказала Анна Валериановна, – чей портрет вы, очевидно, избрали как лучшее украшение для русской школы, не как Варвара ли, он пришёл в школу, и не сделался ли он, не остаётся ли до наших дней гордостью страны и славою нашей науки? Родился в рыбачьем посёлке, был беден… Не смеялись ли и над ним учителя и ученики школы?

Директриса знала, конечно, всё это было правдой, но и случай – Боже мой! – раз в тысячелетие. Аргумент ли это, по существу? Ломоносов – и Бублик?! Она признала бы, конечно, всякого Ломоносова, когда он уже Ломоносов, член академии, знаком императрице, – но никак не в те дни, когда он шагал за обозом с рыбой из Архангельска в Москву. Логично ли: допускать толпы детей улицы – возможно, порочных и наверное грубых – в лучшие школы, надеясь, что среди них может когда-то оказаться один Ломоносов!

Да, но перед нею сидела m-llе Головина. Общественное положение, связи в обеих столицах, богатство, престиж – всё это делало прямой отказ очень нежелательным. Ум директрисы работал быстро: принять Варвару Бублик, но условно, временно. Поставить под особый надзор. Начальство? Дело представить в учебный округ как личную просьбу Головиной. Родители? С ними она сумеет справиться. Вдруг, паче чаяния, Бублик привьётся к гимназии – разговор о ней поведёт к некоторому сближению с гостьей, чего она, директриса, всегда желала. Промахнётся Бублик – исключить, поставив решение в родительском комитете, и пусть родители и будут ответственны.

Вздохнув глубоко, она согласилась, подчеркнув, что главным мотивом является нежелание отказать глубокоуважаемой гостье в личной просьбе, ибо подобный отказ сделал бы её, директрису, несчастной до конца жизни.

Поблагодарив сдержанно, гостья поднялась, добавив ещё одно пожелание: никто другой, кроме директрисы, и особенно сама девочка Бублик не должна знать, кто взял на себя расходы по её обучению в гимназии.

Глава VII

Вдова Бублик и Варвара действительно жили в части города, неофициально называвшейся Нахаловкой, где улички не имели названий, дома – номеров. И дома были, собственно, не дома, а лачуги, хатки, избушки: ни заборов, ни ворот, ни калиток. Весь посёлок, если посмотреть на него с холмов, на которых стоял город, выглядел как кем-то выброшенный сор.

Но даже и там жилище вдовы Бублик было одним из беднейших. Её хатка, потемневшая, ветхая, странная, казалась не то уже мёртвой, не то давно разбитой параличом. На крыше – мох, но не живописный, не яркий, не изумрудно-зелёный, а тёмный и ржавый, как долголетний незаживающий струп. Под тяжестью крыши хатка пригнулась, словно став на колени, склоняясь вперёд – униженно кланяясь случайным прохожим, расстилаясь перед теми, кто приносил для стирки бельё. Хатка эта, от земли до крыши, с двумя подслеповатыми скосившимися оконцами, с дверью посредине, крыльцом и ступенькой, напоминавшими голодный рот, с паром, выходящим из раскрытой двери, имела до странности человеческий облик. Это было лицо старухи-нищей. Такие старухи бродят по свету. К прохожему протягивается дрожащая ветхая рука, слезятся почти угасшие глазки, и тёмные губы беззвучно движутся, моля о корке хлеба.

В избушке была всего одна комната. Почти посередине её находилась большая русская печь, неизвестно какого цвета была она первоначально: копоть сделала её чёрной. Верёвки для белья перекрещивали комнату по всем направлениям. У окна стояла узкая гладильная доска – место мучений: все трудности стирки, полосканья белья и просушивания – ничто в сравнении с риском глажения. Стирка относится к одной из тех несчастных профессий, где невозможно ни скрыть, ни затушевать малейшего промаха. Пылинка выглядит уже пятном на белоснежном белье. Но через сколько опасностей проходила каждая вещь: пятно от стирки, пятно от крахмала, соринка или сажа, упавшая бог знает откуда, пока бельё сушилось. Всё это было ещё поправимо. Но проглаженное утюгом не могло быть восстановлено. Потому, только прочитав «Богородицу» и трижды перекрестившись, принимались Бублики за глажение. С трудом выплаченный паровой утюг был самым ценным предметом их имущества. С ним обращались как с принцем крови.

Хлеб прачки горек и скуден.

Евфимия (Фимка для всех в околотке) Бублик осталась вдовою восемь лет тому назад. На руках у ней в ту пору оказалось пятеро сирот. Но дифтерит, ураганом пронёсшись по Нахаловке, унёс четырёх, и осталась только самая младшая – тогда ещё в колыбели, подвешенной на верёвке к потолку, – Варвара. Каждая смерть была болью и горем для матери, и всё же после каждого могильного холмика она утешалась: вот станет легче дышать, одним плачущим, голодным ртом меньше. На последней, на Варваре сосредоточилась затем вся её любовь и забота.

Варвара (Варька для всех в околотке) росла на удивление разумной девочкой. Сама научилась читать и писать, тогда как другие детишки для этого ходили в школу. Она замечательно быстро считала «в уме». Дома, помогая матери, она всегда повторяла что-нибудь вслух: обрывок где-то услышанной песни, стиха, молитвы, пословицу или же просто слова, поразившие её воображение, как, например, «культивируйте». Она помнила всё, что хотела запомнить. Немудрено, что мать считала её уже очень сведущей, и оставалось только «немножко бы подучить девочку». И портнихой могла бы быть тогда Варвара, и приказчицей в лавке, а то и кассиршей в большом магазине.