Все течет

И были в комнате две веши, ничего не имевшие общего ни с обстановкой, ни с хозяевами, две вещи из другого, лучшего мира: горшок с цветущей геранью и икона с лампадой в переднем углу.

Герань наивно стояла посредине стола. Её ярко-красные цветы, её бархатистые круглые листья были полны свежей прелести юной природы. Они видом своим противоречили, опровергали весь строй камковской философии жизни, доказывали безобразие этой комнаты, заваленной чужими вещами, что были облиты слезами, а подчас и человеческой кровью. Герань говорила, что жизнь может быть и должна быть прекрасной, что она полна сокровищ, весны и света. Герань удивлялась Камкову с семейством, не понимая, к чему такое его уродство.

Другое осуждение ломбарду и его обитателям исходило от иконы. Высоко, рамою почти касаясь потолка, помещался образ Иверской Божией Матери, и оттуда, из-за стекла, глядела вниз на происходившее в комнате, на сделки, просьбы и слёзы Владычица мира. Она всё видела. Напрасно горела перед Нею неугасимая лампада, зажигаемая ежедневно, со стоном и охами, самим Фомою, в перерывах молитв поминавшим о дороговизне лампадного масла – «чего это стоит», словно и Она была его клиентом, обязанным «в рост» приносить ему прибыль в его сундуки. Упрёк Ей повторялся и в праздники, и на Страстной неделе, когда к маслу добавлялась ещё и толстая свечка, тоже, конечно, стоившая денег. От мерцания света лицо Её казалось живым, глаза меняли выражение и губы шептали беззвучно. При словах упрёка за масло Младенец ближе приникал к Её груди и на миг гнев появлялся в глазах Богоматери. Но уже слезая со стула, осторожно, чтоб не упасть, Камков не глядел на икону, слепой давно уже ко всему, чего нельзя съесть, скопить, превратить в деньги.

Они были пленниками здесь – и Мать, и Младенец. Их держали в плену, надеясь иметь Их участниками и покровительством Их освятить талантливые сделки ломбарда. Как взятка, риза была позолочена и украшена цветными камешками, чтоб одарить и задобрить, собственно, не отдавая из дома ни позолоты, ни камешков. Но этот лик невыразимой красоты был полон непомерной скорби, и, казалось, глаза умоляли посетителей взять Её отсюда, увезти, унести подальше от этих людей и их сделок.

В этой комнате, перед этой семьёй стояла Варвара. Квартет Камковых ожидал объяснений её прихода: в руках её не видно было «заклада».

Посмотрев на герань, Варвара набралась силы и, глубоко вздохнув, приступила к делу. Было сложно и трудно. Она назвала себя, сказала, что учится в гимназии. Затем описала положение: болезнь матери и нужду в деньгах.

С каменным равнодушием выслушал этот квартет повествование о нужде и болезни: в такой области рассказов их уже ничем нельзя было удивить. Весть о человеческом горе была обычной прелюдией: счастливцы не посещают ломбардов. Они сберегали свои силы и интерес для предстоящей сделки, ожидая, что же, наконец, вынет Варвара из своего кармана.

Варвара хорошо понимала положение, и голос её дрогнул, когда она подошла к цели: она предлагала свой труд, прося авансом съестных припасов из лавки.

– Кредит?! – гневно хрипнул Фома, а Камков-сын проговорил зловеще:

– Смотри-ка, тля, а тоже просит в долг!

Мать и дочь колыхнулись и всхлипнули от негодования.

Варвара поспешила объяснить, что от неё может быть большая им выгода.

– Может, есть кто неграмотный в доме, скоро научу читать и писать. Смогу вести счета по лавке. Помогу по хозяйству. Научу танцевать и говорить по-французски барышню вашу – всё как в гимназии.

Это был уже коммерческий разговор. Отодвинув семейство распростёртыми руками, Фома подступил ближе к Варваре и сам повёл дело.

Но и остальные трое теперь были в волнении, сонливости как не бывало: каждый предвидел возможную выгоду лично для себя. Они все подступали к Варваре, а Фома отмахивал их рукой. Сам он, словно стреляя дробью, бросал отрывистые вопросы наотмашь в лицо Варвары.

– Понимаешь приход-расход? Понимаешь проценты? До скольки считаешь? Умеешь в уме – без пера, бумаги?

А из-под его рук выдвигалась то жена, то дети.

– А шить-то, шить умеешь? На руках или на машине шьёшь? А что танцуешь? Под какую музыку? Велосипед поправишь? А крахмалить-то крахмалишь? А гладить крахмальное? А сколько надо время, чтоб по-французски знать? А часы тут в закладе остались – поправишь?

На все вопросы, кроме часов и велосипеда, Варвара ответила удовлетворительно.

Тогда её посадили за стол, чтоб окончательно выработать условия. Они свелись к следующему.