Стрим

«Без драмы» – Наташа мне говорит. «Владимир Георгиевич, вам пойдет быть немного расслабленным». Сказать бы ей, что она вот побыла расслабленной и ей это не очень пошло. Ох, дети, что ж вы с собой делаете!

Хорошо, спать начала. Но, правда, не по-человечески. Спит весь день, встает под вечер, потом целую ночь непонятно чем занимается. В телефоне ковыряется. Говорит, работу ищет. Какая ей работа, ей бы сначала в себя прийти. Да и куда она пойдет, с такой-то своей «кредитной историей»… Сначала не ела ничего, теперь начала потихоньку. Поправляется. Во всех смыслах.

Но бесит, конечно, она меня. Вот Леша бесил когда-то разговорами своими дебильными. Но он хотя бы стремился к аккуратности. Пол моет – все зальет, но потом вытрет. И все-таки свежесть. А Наташа когда на кухню зайдет бутерброд себе сделать – кажется, будто младшая группа пополдничала. Все в крошках, в брызгах, в бумажках, в жвачках. В микроволновке хлеб в бумаге однажды сожгла. Холодильник открытым оставляет. А стиралку, наоборот, обязательно закрывает. Ох, дети, дети…

Недавно застал ее часов в пять вечера, когда она только встала: ест белый хлеб с шоколадными конфетами. Рассказала, что в детстве им в садике иногда такой полдник давали. Видно, стесняется и рассказа своего, и «полдника». Ни клиники, ни дикой этой истории с деньгами не стесняется – а тут смутилась. И мне до этого не было жалко ее ни разу, ни из-за клиники, ни из-за денег – сама виновата, вляпалась, так надо разгребать, – а тут вдруг стало Наташу так жалко, что я скорее вышел из кухни. С мокрыми глазами. Старческая сентиментальность. Когда же все взгляд на баб станет старческий?

Наташа нас с Элеонорой, получается, и познакомила. Как она мне потом рассказала: у нее хватило запасов человечности ровно на то, чтобы устроить девчонку в клинику. А вот устраивать ее жизнь после – тут уже человечность кончилась, и осталась чисто женская ревность и мстительность. Муж Элеоноры давал Наташе наркотики – Элеонора помогла ей с хорошей клиникой. Тут все, как сказал бы Леша, справедливо. Наташа из-за всей этой истории осталась без работы и украла у Элеоноры деньги – та закрыла на это глаза. И это было, развивая Лешину формулу, дорого, но все-таки справедливо. А вот тот факт, что Наташа, любимица, помощница, спала с ее мужем – этого Элеонора уже не могла ей простить. И не хотела: это дорого и несправедливо.

В клинике Наташа дала сестрам мой телефон и назвала своим «двоюродным дедушкой». Этим она больше всего меня взбесила, потому что перед теми сестрами я очень не хотел представать «дедушкой», тем более дурацким «двоюродным». Пусть старческая сентиментальность! Но когда же придет старческое равнодушие к стрекочущим, картавящим, душистым молодым женщинам! Обманула и клинику, и меня: когда я приехал за ней после картавого, волнующего звонка медсестры, сказала, что я единственный человек, которого она могла попросить о помощи. Сестры хотели позвонить Элеоноре, Наташа упросила не звонить. Стыдно было, видите ли. А передо мной не стыдно! Конечно, чего меня стыдиться. Сколько мне там, в принципе, осталось, как говорит опять же Леша.

Зато мне теперь стыдно. Перед Элеонорой. Что я такой добренький, дебильный, двоюродный дедушка. Зачем, спрашивает, вы приютили Наташу. Мне, говорит, в клинике сообщили, что ее забрал двоюродный дедушка. Такие у них правила: кто привез пациента, должен знать, кто его потом забрал. В вотсапе мне написывает: я же знаю, что у нее нет никакого дедушки. Тем более дурацкого «двоюродного». Как нет и «двоюродной тети», которой представилась сама Элеонора. «Дом‐2» просто какой-то, говорит. Дурацкий.

Я не согласен: не дурацкий, а дебильный. Присылает ржущий кружочек-рожицу – эмодзи, Наташа меня этому слову научила. Да, пишет Элеонора, детям уже не объяснишь, что такое «Дом‐2»… Я уж не говорю про «Санта-Барбару»! Я пишу: а им вообще ничего не объяснишь. Ни «Дом‐2», ни «Санта-Барбару», ни элементарные нормы поведения. Никакого понятия. Бесит меня ваша Наташа. Она: так зачем приютили? Я говорю: так забирайте! Очень нужна мне ваша Наташа. Вот сейчас немного в себя придет, на работу устроится, и до свидания. Элеонора молчала целый день. Не то чтобы я специально ждал. Просто мне в вотсапе пишет только Элеонора, и я по его пиликанью узнаю, что она ответила. Или не ответила.

Написала она на следующий день: благодарна вам за то, что вы сняли с меня заботу о девочке. Но не чувствую себя вправе полностью перекладывать ответственность за нее на незнакомого человека. Поэтому прошу вас держать меня в курсе, как у нее дела. Я пока подумаю, кто еще мог бы ей заняться. А в благодарность за ваше деятельное сочувствие и чтобы вы не были незнакомым человеком, хочу пригласить вас на ужин. Если, конечно, ваша супруга не будет против (застенчивый кружочек). Через неделю примерно. Я за это время найду какой-то вариант для Наташи, как раз и обсудим.

Я пишу: да можно было бы и поскорее! В ответ снова застенчивый кружочек. Пишет она по-человечески, а кружочки эти меня смущают. Уточняю: я имел в виду, скорее ищите вариант для своей Наташи! Присылает руку, большой и указательный пальцы сложены – типа, все окей будет. Неделя. Целую неделю еще Наташа меня бесить будет. Хотя теперь уже получается от нее немного отдохнуть: стала ходить на собеседования. Куда не рассказывает: устроюсь, расскажу, сделаю вам сюрприз. Боюсь я ваших сюрпризов, дети…

Беда не приходит одна. Точнее, если беда в виде Леши, то его и одного достаточно. Но у него и в самом деле беда. Пришел пьяный, с коньяком и пепси. Говорит: хочу воспользоваться вашим подарком на свадьбу. Разрешите пожить во второй комнате. Поживем, как старые добрые друзья в старые добрые времена. Вижу вашу старость. Не выгоняйте, Владимир Георгиевич, плохо мне. Настя от меня ушла. Точнее, попросила меня уйти. Но это неважно. Давайте посидим по-соседски с коньяком.

Они с Настей потеряли ребенка. Черт, правда стариковские сопли у меня пошли! Сантименты, иначе говоря. «Они с Настей потеряли ребенка» – «Санта-Барбара», блин, точно. В «Доме‐2» у меня. Выкидыш у его жены был, выкидыш! Баба молодая, родит еще. И Леша тоже парень молодой, найдет он себе еще бабу. А вот все равно боюсь за него!

И вот как мне быть?! Лешу никуда отпускать нельзя. Я его разным видел, но таким… странное ощущение – взрослым – я его не представлял. Пока так: напоить побыстрее, уложить, а потом спросим. С утра будем разбираться, кто, где, как, с кем, зачем будет жить! Хотя как я буду еще с Лешей разбираться, когда мне одной Наташи вот так вот хватает! А и встречаться им сейчас нельзя. Оба они невменько – от Наташи научился тоже словечку. Леша уже совсем, и Наташа еще неизвестно по каким собеседованиям после своей клиники ходит! Без драмы, говорите? Я бы хотел без драмы! Как бы я хотел без драмы.

Леша пьет коньяк с пепси. Допивает бутылку, пьяный сильно, но какой-то собранный. Серый. Страшный. Не жалкий, а – пугающий. Смотрит на меня: не волнуйтесь, Владимир Георгиевич, все под контролем. И пальцы так же складывает, как Элеонора в вотсапе прислала: все норм, мол. Все ок. Я о своем здоровье забочусь: пепси мое без сахара. А глаза такие, как будто ему тут 65 плюс, а не мне. Я даже не знаю, что сказать. Спрашиваю: Леша, а как же без сахара? Оно же сладкое? А это сахарозаменитель, Владимир Георгиевич. Цикламат. Он не усваивается организмом. Просто проходит через весь организм, не причиняя вреда. И забывается. Я говорю: да, Леша. Некоторые вещи просто случаются. Проходят. Происходят. И забываются. Надо, говорю, уметь принимать их без драмы. Расслабленно. И тут Леша расслабился. И заплакал.

И сразу стал знакомый, прежний: жалкий, трогательный, любимый, дебильный. Даже, скорее, дурацкий. И я наконец-то расслабился. Говорю: допивай, Алексей, свое пепси без сахара. А с коньячеллой я тебе помогу. Леша плачет и смеется: с коньячеллой – откуда, говорит, такие слова знаете, Владимир Георгиевич. А можно, говорит, еще коньяка? У вас же, наверное, есть запасы. Леша, говорю: можно Машку за ляжку! Смеется и плачет. Запасы-то, говорю, у меня есть, только у меня коньяк безалкогольный. Как твое пепси без сахара. «Без, без», – плачет. – Без сахара, без алкоголя, без ничего» – смеется. И опять плачет. Давай, говорю, этот допьем, а дальше спросим. Допил. Проплакался. Уснул.

Только я его в своей комнате уложил, Наташа пришла. Я, говорит, на работу устроилась, Владимир Георгиевич. Пока еще не скажу, чтоб не сглазить. Сюрприз! Но скоро, когда получу зарплату, сниму комнату и перестану вас бесить. Да не бесишь ты меня, говорю… Живи сколько хочешь, главное, без драмы. И без сюрпризов. Холодильник закрывай, стиралку открывай, и все нормально будет. И пальцы складываю соответствующе. Наташа смеется голосом, а глаза грустные и взрослые. Как у Элеоноры на фотографии в вотсапе. Показывает мне в телефоне: сегодня очень красивый снег, Владимир Георгиевич. Я для сторис сняла.

И у нее там такой тоже кружочек. Она его нажимает, и появляется картинка: площадка детская у нас во дворе, фонарь, и снег под ним. Картинка неподвижная, а снег под ним как бы идет. И сверху картинки рожица с сердечками вместо глаз. И вся эта штучка куда-то убегает.

Как я Наташу из клиники забрал, видел в ней только ребенка, который сам себя чуть не убил. А тут посмотрел на ее палец на этой убегающей штучке, розовый, детский – и вспомнил, что она девушка. Женщина. Баба, если совсем без соплей. И подумал: так, друзья. Действительно, хватит с меня драмы. Приходите в себя, налаживайте дела свои, и до свидания. Взрослые люди же, что ж вы с собой делаете?!

Перед сном Элеонора прислала в вотсапе ссылку. Там была такая же убегающая штучка, как у Наташи. Но на ней сама Элеонора, в сером таком, с отливом, платье, в коротком, тоже сером, но потемнее, пальто, тоже на фоне снега. Хорошо, думаю: приснится, так хотя бы во сне сниму с нее это платье. Каждую ночь же снятся вот эти молодые, душистые, картавые. С ними у меня много и вообще без сантиментов.

Приснилась. Не получилось. Никогда такого не было.