Его моя девочка

– Облагодетельствовал? – усмехнулся Никита.

Вот теперь Алик замер, повернул голову в его сторону, опять улыбнулся, невозмутимо подтвердил:

– Да! – И с прежней снисходительность добавил: – Не такая уж я и сволочь. – Секунду помолчал, потом растянул губы ещё шире: – Ну и для друга мне ничего не жалко. Сам знаешь. – И тут же отвернулся, двинулся дальше.

Но даже Лиза уловила какую-то особую значимость, особую интонацию в его фразах. Его слова действительно были не просто словами, в них прятались намёки, определённые смыслы, которые непонятны непосвящённым, которые чисто между ними – Аликом и Ники. И, похоже, не самые приятные смыслы. Потому что Никита на них никогда не отвечал, молчал, будто ничего и не услышал.

Раньше Лиза думала, это от того, что он просто не ведётся на подобные подначки со стороны приятеля. Ну бессмысленно же реагировать на пустой трёп, а Алик – это Алик, его не исправишь. Он вон даже о необходимости мыть руки сообщает с чувственным придыханием и неоднозначными тонами. Но сейчас уже воспринималось по-другому. Кажется, Никита молчал, потому что считал: он не в праве – отвечать.

Лиза увидела, как напряжённо вздулись желваки на его твёрдо очерченных скулах, как ещё сильнее потемнели глаза. И ей очень захотелось: разобраться, спросить, понять.

Запиликал домофон на подъездной двери, потом она с глухим стуком вписалась назад в проём. Никита глянул на Лизу, с силой выдохнул, неосознанно тронул языком губы, произнёс:

– Идём. – И сразу повторил ещё более решительно: – Идём. – Опять взял её за руку, но уже не за запястье, обхватив ладонь, сплетя пальцы.

Про Алика они забыли, наверное, сразу, как оказались в квартире, а может, и раньше, будто вся мутная неоднозначность недавнего момента осталась где-то внизу. Никита одним движением стряхнул с плеч так и не застёгнутую куртку. Они даже дверь едва успели захлопнуть. Потому как понимание, что наконец-то они одни, что им больше никто не помешает, их больше никто и ничто не удержит, накрыло мощной волной, которая мгновенно снесла все ограничители, замки и запоры.

Они не дошли до комнаты, едва переступив порог, нетерпеливо устремились друг другу, уже успев безмерно изголодаться по близости, по объятиям, поцелуям, откровенным прикосновениям. И даже избавиться от одежды неожиданно оказалось весьма проблематично. Потому что не хотелось отвлекаться даже на миг.

Зачем вообще Лиза поверх майки нацепила ещё и кофту? И почему на застёжке бюстгальтера два крючка, а не один? Когда пальцы хотят прикасаться вовсе не к ткани, вот совсем не к ткани, когда не хочется чувствовать под их подушечками ничего, помимо податливой нежности разгорячённой кожи. Всё остальное слишком грубо, слишком ненужно, слишком бессмысленно.

Губы Никиты отстранились от её губ, но не отодвинулись далеко, просто сдвинулись чуть ниже, прошлись поцелуями по шее, по плечу. Лиза наклонила голову вбок, и случайно наткнулась взглядом на отражение в зеркале – невероятное горячо-откровенное отражение – и уже не захотела от него отрываться. Оно держало и волновало, позволяя увидеть обычно невозможное, удваивало ощущения. И, похоже, Никита уловил случившиеся с ней изменения, легко определил, что произошло, заметил, куда она смотрела, и тут же потянул Лизу ближе к зеркалу, развернул к нему лицом, а сам оказался за спиной.

Это было удивительно и странно, не только чувствовать, но и видеть – его поцелуи. Как губы Никиты касались её шеи, прихватывали кожу, спускались по плавному изгибу к плечу. Как его ладони ласкали её тело – чертили контуры, гладили, сжимали. Это смущало, но и возбуждало ещё сильнее. Веки смыкались сами, отделяя от всего остального, чтобы ничего не отвлекало, не мешало погрузиться в ощущения полностью. Но Лиза упрямо открывала глаза и сквозь чувственный туман жадно следила за его губами, за его руками. За собой.

Пальцы Никиты ухватились за пояс её шортов, расстегнули пуговицу, молнию. Ладонь нырнула под ткань, добралась до самого низа живота. Лиза вздрогнула от очередного особенно чувствительного прикосновения – выдох получился судорожным и громким – подалась навстречу ему, рассчитывая, что пальцы сдвинутся дальше и, может быть, даже проникнут внутрь. Но те, наоборот, скользнули вверх по животу, и она опять громко выдохнула, на этот раз не сдержав разочарования, и успела поймать в отражении короткую дразнящую и в то же время блаженно-полупьяную улыбку.

Никита прижался плотнее, словно пытался ей показать, насколько сам переполнен желанием и возбуждён, а потом опять ухватился за пояс шортов, потянул вниз, зацепив заодно и ажурную резинку трусиков.

В этом было что-то невероятно завораживающее и упоительно порочное – подсматривать за собой. Лиза больше не смущалась. Ей нравилось наблюдать, как она реагировала на его ласки, как её тело трепетало и нетерпеливо следовало за его рукой, желая ещё более тесного контакта. Она ещё никогда не испытывала ничего подобного. Безумие полное. А Никита, легко прикасаясь губами к краешку её уха, спросил хрипловатым, прерывающимся от сбившегося дыхания голосом:

– Хочешь и дальше видеть?

А она даже сказать ничего не смогла, просто промычала в ответ что-то неразборчивое, но он правильно понял, развернул её лицом к себе.

Первый раз – прямо здесь в прихожей возле зеркала, потому что больше сил не было терпеть, куда-то идти. Но напряжение всё равно не исчезало, и облегчения они не почувствовали, желание не отступало, просто чуть отпустило, тогда они всё-таки сумели добраться до комнаты. И ей очень хотелось, чтобы ему было настолько же упоительно хорошо, как и ей. И по-прежнему ничего не смущало, даже если раньше она никогда такого не делала.

И всё повторилось и, казалось, вообще никогда не закончится. Лиза с трудом выкроила несколько минут, чтобы, промахиваясь мимо нужных букв, опять и опять исправляя ошибки, превращающие слова в бессмысленный набор символов, набрать для мамы «Я у Никиты. Всё нормально. Объясню позже».