Раневская устраивается присматривать за детьми. Но и эта семья вскоре уезжает из России, заперев квартиру в слабой надежде вернуться. Семнадцатый год наступил: зима лютая. Москва кажется полупустой, многие окна заколочены, по улицам ходить страшно, да и всё холоднее становится. И повсюду слышится не новое, но по-новому страшное слово "революция"…
Наконец Раневская, бывшая барыня и помещица, нашла место, которому очень обрадовалась: она устроилась посудомойкой в один ресторан, и ночевала тут же на кухне, на коечке за занавеской. Там и встретила она революционную осень, которая навсегда отрезала всех от прошлого. Началась новая жизнь.
Ресторан по-прежнему работал. Сюда ежедневно заваливались пить на круглые сутки какие-то сборища разного толка: отряды пьяных поэтов, "прилично" одетые дамы – воровки кошельков, офицеры и прочая. Всё это пило-ело, орало, било посуду, устраивало митинги. Потолок над посудомойкой ходил ходуном, но часам к трём ночи стихало, и Любовь Андреевна, домыв посуду, пряталась за занавеску. Там, при свечке, она доставала кусочек сохранившегося у неё чудом французского мыла, умывалась и смазывала руки остатками дорогого крема. Она тушила свечку сразу, стараясь заснуть поскорее и не думать, ничто и никого не вспоминать.
Сердце, та великая замена практичному уму, то сокровище, которым обладала эта женщина, разговаривало своим языком. Не словами. Сердце жило в ожидании чего-то, как последней надежды. И оно не солгало, потому что лжёт только ум: так он создаёт пищу для себя – суетные мысли.
Однажды в это подземелье чудом явилась Аня. Раневская молча обняла дочь, и они ушли. На квартирке Ани поселились они теперь вместе. Сердцем слушала мать историю дочери. Вечный студент Трофимов, что грезил утопиями, сманил Аню за собой навстречу счастью, в Москву, где он его и нашёл в революционном кружке. Рвение его к непонятным для Ани новым берегам постепенно открыло ей жуткое убожество, до которого дошёл этот человек. А дальше судьба расставила всё по своим местам.
Когда Анечка обнаружила, что беременна, Трофимов-революционер заявил, что теперь не время предаваться буржуазным радостям семьи и, постепенно отдаляясь, однажды совсем оставил Аню – одну и в интересном положении. Вскоре случился выкидыш. Чуть оправившись, она поехала было к тётке в Ярославль, но оказалось, что графиня уехала в Англию "с вещами", как сказал привратник. Тогда Аня разыскала в Ярославле Варю по адресу на её письмах и жила у неё, пока душа не залечилась немного.
Варя же, после отъезда Раневской во Францию, осталась в Ярославле. Ей чудом удалось удержать Гаева от привычных чудовищных растрат вырученных от имения денег и почти силой отправить его в Париж к Раневской, потому что та уж давно не писала. И стала Варя жить, поступив экономкой, сберегая по возможности оставленные Раневской для неё деньги. Это Лопахин помог с работой, где платили прилично: удалось скопить немного. Потом тот уехал из России, оставив Варю окончательно без надежды обзавестись семьёй и в печали. Но когда со своим горем приехала к ней повзрослевшая Аня, Варя возродилась в помощи сестре.
Поправившись, Анечка уехала в Москву, работала с подругой в магазине, а потом обе ушли на фронт, где служили при госпитале. Когда Аня вернулась в Москву, то опять стала искать работу, а это было очень непросто, так как вокруг уже поднималась муть перемен. Благодаря своей грамотности и ухаживаниям одного писаки, получила место в редакции газеты. Когда случился переворот в октябре семнадцатого, газета быстренько заговорила голосами победителей.
Через время Аня навестила хозяйку квартиры, где она жила с Трофимовым. Дама сообщила ей, что её искала мать. С этой новостью не сравнился даже революционный переворот! И Аня принялась за поиски. Помог один знакомый чекист, который, кстати, ещё раньше, оформил потихоньку Ане новый паспорт на фамилию Григорьева, чтобы происхождение не мешало служить в политической газете и жить дальше.
Теперь мать и дочь сидели вместе, взявшись за руки, и тихо, кротко роняли слезинки о покойном Гаеве, о горестях, постигших их двух. Аня отметила про себя, что мать очень изменилась. Не было и следа прежней изящной истеричности и баловства; Любовь Андреевна словно бы стала похожа на тихую монахиню, которая принимает жизнь без ропота и с молитвой.
Они зажили вдвоём. Аня работала в редакции, а Любовь Андреевна содержала их скромное хозяйство в порядке, шила, штопала, стирала. Вскоре пришло письмо от Вари, которое Аня почему-то не захотела показать матери.
– Ничего не случилось, мамочка, – уверяла она, – все живы-здоровы, но… есть новости, которые тебе пока… я потом тебе скажу, когда всё устроится окончательно, ладно?
Аня ласково обнимала маму всякий раз, когда речь заходила об этой тайне двух её дочерей. Так прошёл почти год. Однажды Аня пришла с работы сияющая.
– Мамочка, мы с тобой уезжаем! – сообщила она и нежно, крепко обняла мать, чтобы та приняла перемены так же радостно.
Новости были хорошими, но что-то Аня недоговаривала. Она рассчиталась в редакции, и они поехали в Ярославль к Варе. Раневская обрадовалась, так как давно тосковала по приёмной Вареньке, умной, доброй девочке, – которой теперь уже около сорока?..
Но почему-то Варя не встретила их в Ярославле. Они ночевали у случайных людей, а наутро поехали… на дачи? Сердце Раневской, ранее много лет пребывавшее словно бы в горестном тихом сне, вдруг проснулось и заболело сладко. Оно пело песню пробуждения, оттепели, неизъяснимой любви! Не той болезненной и чувственной, что отдавала она любовнику, а неизмеримо сильнейшей. Перед нею померкли все перемены, ужасы и несуразности нового советского уклада, все эти обстоятельства потеряли своё значение и навечно превратились в придорожный прах.
И сердце рвалось и стонало в борьбе с мыслями: сад продан? Спилен? Давно всё разделено!..
– Господи, – тихо сказала Любовь Андреевна так, как никогда в жизни не обращалась к Богу, даже после смерти Гришеньки.
И Он ответил ей. Такое блаженство вдруг залило сердце, такой покой пришёл, такая благодать. Ощущалось это только как великий дар великого любящего сердца… Тут много страдавшая женщина и поняла, что жизнь – это и вправду сон, а явь – это только жизнь сердца, его безусловная любовь, которая и есть единственный смысл жизни.
Был апрель, снег уже сошёл. Две бывшие хозяйки с бедным чемоданчиком стояли у знакомой изгороди, за которой сиротливо стояла рощица знакомых озябших вишен. Любовь Андреевна кинулась к ним, как мать к своим детям и, плача, что-то говорила, присев прямо на землю и гладя рукою стволы.