– Е-мое! Такую красоту! – сокрушенно сказал он.
– Что бабы понимают в красоте? Особенно женской. Завистницы! – подхватил тему Гурьянов. – Мы тут к тебе, Толя, не совсем пустые…
– Вижу-вижу, – повеселел Дерюгин. – Закусончик есть. Е-пэ-рэ-сэ-тэ!.. – он извлек из сумки хлеб, колбасный сыр, кильку в томате, головку чеснока. – Мне житья от нее, братцы, нет, а сама гуляет, как хочет. Как выходные, так калым. Деньгу зашибает, а где она, деньга, не видать!
– Тут вы квиты, – сказал Гурьянов.
– Ей бы только песни попеть. Она и калымит для этого. Верите ли, в выходные один дома, как сыч. Туда, сюда сунешься – пусто! В гараж подамся, так хоть партийку-другую сам с собой сгоняю, пивка хлебну – на душе светлеет.
Друзья сочувствовали Дерюгину, но, увы, ничем не могли помочь. Да, собственно, кто ее, помощь эту, ожидает по гаражам да по кухням. Поплакался, поругался, и полегчало на душе. Так и идет круговой плач и круговая ругань. Как в цирке.
***
Зинаида лет десять работала маляром, а потом по просьбе Дерюгина Николай Федорович Гурьянов устроил ее в Дом офицеров художником. Рисовала плакаты, оформляла стенды. Удачно написала несколько картин из солдатских будней – «Читающий старшина», «На балете» и тому подобное. По выходным подрабатывала побелкой и покраской квартир военнослужащих. Квартиры были двухкомнатные, редко – трех. Приходила с кистью на длинной ручке. Краску, известку, ацетон предоставляли хозяева. В завтраке не нуждалась. Для настроя выпивала (не закусывая) сто граммов водки и до обеда красила первую комнату. Обедала в пять вечера. Комната сияет, пахнет свежестью или краской, на столе красный с косточкой борщ, селедочка с лучком, холодец с хренком, две котлеты с картофельным пюре, политым растопленным маслом. Зинаидины вкусы знает вся дивизия. Бутылка допита, обход позиций сделан, в рот сигарета, в руки гитара, проигрыш, перекур, и звучит русская раздольная песня. Часов до одиннадцати. А назавтра в восемь утра Зинаида, как штык, на боевом посту, опрокидывает (без закуски) сто граммов, и вторая комната – держись! В семнадцать ноль-ноль обед, а потом песни до двадцати трех. В двадцать три ноль-ноль расчет наличными. С военных скидка пятьдесят процентов. В двадцать три тридцать возвращение домой и разнос Дерюгину за небрежно прибранную квартиру.
***
– И вот так, ребята, я живу всю свою сознательную жизнь!
Гурьянов утешал Дерюгина:
– Не переживай, Толя! Она – во имя творчества! Творческие натуры не переделать! По себе и по отцу знаю! Нас не переделаешь, к нам приноравливаться надо! Не переживай! Переживания сокращают век. А зачем, если он и так короткий? Ну, за любовь!
– Ты что, серьезно? – Дерюгин даже встал. – Не, я за это не пью! Нашел, за что пить! Стареешь, знать.
– Любовь, – протянул Гурьянов. – Любовь, брат, такой особенный, такой таинственный предмет… Ее Бог отпускает одну на троих…
– Как водку, что ли? – спросил Дерюгин.
– Бог отпускает одну любовь на троих, а весь мир состоит только из третьих лишних.
– А что же тогда достается тем двум?
– Дело в том, что их нет. Одни только третьи лишние. Поэтому любовь сама по себе, а мир сам по себе. Не пересекаются.
– Врешь! – воскликнул Дерюгин. – Быть такого не может!
– Не может, но есть. Вот за это я и хотел бы выпить.
ebooksa