Я молчу, я в общем-то доволен, что на прицеле брат. Я сам окончил шестой класс спокойно, о Норбере говорить перестали, и даже если ученики помнят психа, который всех едва не убил, то они забывают, что он мой брат.
Норбер остался на второй год.
В течение всего года, каждый раз, когда Норбер опаздывал на уроки, то есть через день, школа звонила к нам домой и каждый раз попадала на отца и будила его.
Однажды за столом Норбер сказал, что начнет вставать вовремя, когда папа перестанет спать до полудня и займется чем-нибудь другим. И схлопотал затрещину. Посмотрев на папу пристальным взглядом, в котором застыли изумление и гнев, он поднялся и ушел к себе.
Иногда мне хочется зайти к нему в комнату. Я делаю попытку — что-нибудь говорю ему, стучусь. Но он отвечает либо «отстань», либо ничего. И я, махнув рукой, ухожу. Не знаю, на что должны быть похожи отношения между двумя братьями. У меня есть только Норбер. У папы есть сестра, с которой он никогда не видится, и брат, которому он звонит только по надобности, а мама со всей своей семьей рассорилась.
Сегодня утром Норбер встает раньше меня, подняв при этом страшный грохот. На часах 7:20. Я не сплю, но сталкиваться с этим слоном не желаю, поэтому встаю только услышав, как хлопнула входная дверь.
Отец еще храпит у себя в комнате, а мать уже ушла на работу. Мама — сборщица аптечных заказов. Это красиво смотрится в формулярах, которые заставляют заполнять учителя, почти как настоящая профессия; можно подумать, что у нее интересная работа. Сборщица заказов — это означает, что мама проводит целые дни на гигантском складе, где слишком холодно зимой и слишком жарко летом. Там на километровых полках выстроились ряды лекарств всех марок от всех болезней. С утра до вечера мама собирает описи и наполняет коробки, которые возит на тележке. Прекрасная работа: достаточно уметь читать, чтобы не ошибиться ящиком. А вечером, вернувшись домой, она падает на диван и жалуется, что ноги болят. Однажды, когда она плакалась на усталость, Норбер, у которого было мерзкое настроение, сказал, что лучше бы она сама пошла принять лекарства, чем раскладывать их по коробкам. Действительно, должны же быть таблетки и мази, чтобы унять боль в ногах, шагающих туда-сюда по восемь часов кряду. В тот день отец, как это часто случалось, ответил Норберу пощечиной. Так с матерью не разговаривают, заорал он. Оплеуха — и дело с концом. Папа еще добавил, что Норберу повезло иметь такую мать, которая приносит в дом зарплату.
Брат не шелохнулся. Я сказал себе, что папе тоже повезло иметь жену, которая работает вместо него, но оставил свои мысли при себе. Мама и так уже плакала. Не люблю, когда она расстраивается.
Норбер только стал еще молчаливее, а я снова порадовался, что гроза разразилась не надо мной.
Очень удобно иметь такого брата, как Норбер. Брата, который грубит учителю, вылетает из школы, таскает в портфеле бомбы, получает колы, остается на второй год: благодаря этому я остаюсь невидимкой. Я перехожу в седьмой класс, отметки у меня не самые высокие и не самые низкие, глупостей делаю не слишком много, не препираюсь с родителями — и я прозрачен. Папа с мамой ко мне не цепляются.
Я ушел от темы, хорошо рассказывать не так-то просто, я не умею, никогда не любил сочинения и французский. Я тормозил даже в начальной школе, когда просили написать, как я праздновал Рождество, или придумать продолжение текста. Я собирался сказать, что сегодня утром, когда Норбер открыл дверь подвала, на него навалился беглец.
Брат рассказывал мне так: он спустился по лестнице в подвал, толкнул дверь, которую не запер накануне, и вдруг обнаружил, что его приперли к стене коридора. Справа надвинулась тень и ударила его головой прямо в живот. Норбер треснулся черепом о бетонные блоки, недостаточно сильно, чтобы отключиться, но достаточно, чтобы почувствовать боль и получить на память внушительную шишку. Он сполз на пол, поднял глаза и увидел беглеца. Это странный человек. Странный физически. У него белая кожа, очень белая, будто краской покрыта или мукой. «Я видел бледных людей, но таких бледных — никогда: лицо как лист бумаги, не считая одного-двух темных пятнышек, — рассказывал Норбер. — Нос приплюснутый, губы толстенные, волосы ежиком».
Не зная, что в этот самый момент брат сидит на полу в подвале, потому что на него напал беглец, я выхожу из туалета и тут слышу дверной звонок. Папа еще спит, поэтому я сначала смотрю в глазок. В коридоре стоит какой-то тип в костюме, держится прямо, лицо суровое. Он понял, что за ним наблюдают. Звонит еще раз, и я, сам не знаю почему, не отвечаю. Так и стою, смотрю на него. С тех пор как мэрия объявила о перестройке квартала, к нам в дверь звонят не переставая: приходят мундепы, якобы выслушать нас, люди из стройкомпании — объяснить ход работ, жильцы создали общество протеста против реновации. И так без конца. Человек постоял еще несколько секунд, это не житель дома и не рекламщик: кто станет ходить от двери к двери раньше восьми утра? У него небольшой тик от раздражения. На работника мэрии он как-то непохож. Устав ждать, он звонит в дверь напротив, но так и уходит без ответа.
Беглец пытается выскочить из подвала. Когда он перепрыгивает через Норбера, тот машинально вытягивает ногу. Незнакомец спотыкается, с ужасным криком падает и больше не двигается.
Я насыпаю себе в миску хлопья, когда врывается как ненормальный Норбер: иди посмотри, кажется, я человека убил. Все, что болтает Норбер, нужно делить надвое, поэтому я едва подымаю голову от миски. Валяй, ври дальше, если тебе так нравится, я не обязан верить твоим выдумкам, дело твое, ты уже взрослый, а я всего лишь твой младший брат.
«Жан-Франсуа, — говорит он, — я серьезно». Норбер никогда не называет меня по имени, так делают только учителя и дедушка с бабушкой. Я Джеф. Тут я смотрю на него: глаза вытаращены, запыхался так, будто мигом взбежал по всем лестницам, — может, и правда не врет. Он сбивчиво рассказывает, что у нас в подвале спрятался какой-то человек и этот человек на него напал, когда он хотел взять велосипед, а он повалил его, и он ударился головой о бетон. Человек там, внизу, и не двигается. Может, умер. Норбер путается, слова вылетают из него в беспорядке. Внезапно он быстро шагает вперед, наклоняется и показывает хорошо заметную под короткими волосами шишку.
«Разбудим папу?» — спрашиваю я. Норбер выпучивает глаза еще больше. Не дав ему времени раскричаться, я тут же извиняюсь: «Да, плохая идея. Пойдем посмотрим, жив этот человек или нет, а потом решим, что делать».
Перед тем как спуститься в подвал, я забегаю в комнату и беру ножик, подаренный мне дедом, папиным папой, на двенадцать лет, потому что
Ножик складной, со светлой деревянной ручкой, чтобы его открыть, нужно повернуть ободок и вытащить лезвие. На лезвии выгравировано мое имя. К сожалению, не Джеф, а настоящее, Жан-Франсуа.
С ножиком в кармане мне спокойнее. Мы спускаемся по лестницам, в холле никого, открываем дверь в подвал. Брат не умолкает, он говорит, что велосипед на месте, а ведь это единственная ценная вещь в кладовке, что он не помнит точно, действительно ли человек ударился о бетонную стену, что человек очень странный, внешне похож на черного, но у него такая белая кожа, как будто искусственная. «Альбинос?» — спрашиваю я. Норбер смотрит на меня молча, как всегда, когда не знает слова или чего-то не понимает. Хотя он меня и старше, я ненавижу этот его остолбенелый вид. Он ни за что на свете не признается, что чего-то не знает, потому и упускает случай узнать, проявить любознательность, научиться. У меня нет времени объяснять, мы уже в самом низу. Я сую руку в карман штанов и сжимаю рукоять ножа. Мне приходит в голову, что, может быть, стоило разбудить папу.
ebooksa