И история, с его (религиозной и гностически-метафизической) точки зрения, может быть понята, осмыслена и оправдана только через что-то сверх-и внеисторическое! Временное может быть понято только сквозь вечное, в перспективе вечности. Вот это очень ценно и важно: история может быть увидена и понята исключительно в перспективе конца истории. Цель понимания истории – выйти за пределы истории.
Николай Александрович очень много размышляет о времени. Он говорит (в духе святого Августина): а что такое время? Прошлое? Его уже нет. Настоящее – ничтожно мало и ускользает. А будущее – его еще нет. То есть время – это что-то пожирающее истинную реальность бытия и глубоко враждебное человеку. Опять же, верно замечает Бердяев, временное можно понять только из того, что вне времени, из вечности. В связи с этим, Бердяев – один из тех, кто резко нападает на веру в прогресс. Он – резкий критик религии прогресса. Он критикует прогрессизм и историцизм по разным соображениям, прежде всего, по этическим. Он говорит, что безнравственно приносить какие-то одни поколения в жертву другим. С точки зрения Бердяева, каждый человек, каждая эпоха, каждая личность абсолютно ценна, непосредственно связана с вечностью, с Богом, с Абсолютным Бытием, находясь во времени, связана с чем-то вне времени. И аморально в духе веры в прогресс выстраивать такую лесенку и говорить, что вот это поколение, – это какое-то удобрение истории, что-то такое, что надо принести в жертву будущему! Это анти-этично. С другой стороны, нелепо верить, что во времени может осуществиться полнота счастья и гармонии. То есть в рамках времени рая на Земле быть не может, справедливо доказывает Бердяев. Только через эсхатологию, через что-то вневременное можно понять историю. Одна из тем, которая чрезвычайно важна для Бердяева и подробно им разбирается в книге «Смысл истории» – это тема саморазложения гуманизма. И в этой связи надо коснуться важнейшей проблемы: человек и машина. Точнее, человек – природа – техника, вот эта триада.
Бердяев говорит, что в язычестве, в домонотеистической культуре человек был растворен в природе, находился в гармонии с ней. Он обожествлял природу через пантеизм и политеизм. Потом христианство и другие монотеистические религии (но Бердяев, конечно, прежде всего, говорит о христианстве!) вырвали человека из-под власти природы, отделили его от природы. С одной стороны, это открыло новые измерения, неведомые древним культурам: человек, личность, духовный мир, – но принесло и невосполнимые утраты и потери. Какие потери? Природа оказалась чем-то низшим – как минимум, неинтересным и неважным, как максимум, «бесовским», отданным во власть бесов (вчерашних языческих божеств, трансформировавшихся в демонологии народного христианского двоеверия). То есть, если раньше человек был растворен в природе, как микрокосмос, он в христианстве вырвался из природы, встал над ней – почти вровень с Богом. Но природа оказалась отброшена, либо была отдана бесам, каким-то демоническим силам, либо была объявлена, как минимум, чем-то неинтересным.
И в этой связи Бердяев очень большое и восторженное внимание обращает на эпоху Возрождения, эпоху, когда, с одной стороны, начинается гуманизм, антропоцентризм, а, с другой стороны, человек восхищается и любуется природой. Это эпоха удивительного и великолепного взлета магии, алхимии, астрологии, натурфилософии. Это единственная эпоха любования природой, эстетизации, обожествления природы, когда природа – не враг человеку, не бесовское начало, но и не бездушный источник ресурсов, а природа божественна, в ней находят божественный лик. Вспомните визитную карточку Возрождения – Мадонну, символ Природы, вобравшей в себя Бога и Бога же породившей! Бердяев восхищается Возрождением, он (с его культом творчества и желанием привить христианству дионисийство) одна из немногих у нас в России (наряду с Пушкиным) полу-ренессансных личностей по своему мироощущению.
Но, как известно, очень быстро эпоха Ренессанса вырождается и срывается в пропасть, в бездну, которую мы обычно называем «Новое Время». Начиная с Декарта, Ньютона, Галилея и Бэкона природа превращается в машину, пассивную и мертвую, и человек начинает подчинять природу посредством машины. И Бердяев говорит: получилась такая диалектика – человек машиной подчинил природу, но сам оказался порабощен этой машиной. И из образа Бога превращается в образ машины. То есть Бердяев ставит резко тему, которая является важнейшей для современности, – тему порабощения человека, говоря нашим языком, «техносферой». Техносферой, отгородившей человека от биосферы и превращающей нас помаленьку в свои визжащие шестеренки. Человек все больше становится образом и подобием робота, машины, техники, а не природным существом органическим и не божественным существом, частью Богочеловечества (о котором проповедовал Соловьев).
И Бердяев говорит, что с XVI века происходит стремительное и мучительное саморазрушение гуманизма. И он очень подробно об этом говорит, показывая, что по-своему это происходит у Маркса, по-своему – у Ницше. Но величайшим свидетелем (по недоразумению мы называем этого человека гуманистом, на самом деле он не гуманист, как говорит Бердяев, а скорее критик и свидетель распада гуманизма) является Достоевский. Все творчество Достоевского об этом. (Напомню, Бердяев написал о Достоевском одну из лучших своих книжек «Миросозерцание Достоевского».) Так вот, Достоевский, с точки зрения Бердяева, никакой не гуманист, как мы его обычно штампованно и бездумно называем, а это человек, который показал, как гуманизм разрушается, разваливается. А почему он разваливается? Как раз по тому, почему показал Достоевский: человек поставил себя на место Бога, отверг Бога. Но человек – не Бог, человек несовершенен, человек (как неопровержимо доказал Паскаль) – что-то среднее между скотиной и Богом. Провозгласив себя Богом, он превратился в скотину. Или в машину, если угодно. То есть, гуманизм без Бога приходит к саморазрушению, саморазложению.
В общем, Бердяев описывает современность в катастрофических тонах. Повторяю, никакого прогресса нет, человек порабощается машиной, разрушает природу, саморазлагается. Бердяев – резкий враг буржуазности как мещанства, обывательщины. Он считает, что должна быть социальная справедливость. Но, как говорится, не хлебом единым сыт человек, никаким хлебом не утолишь искания духа. И он называет себя «персоналистическим социалистом», но совсем не таким, как большевики. И даже «мистическим анархистом». То есть в теории он отрицает любой авторитет в религии и в чем бы то ни было, любую власть как дьявольское начало.
И тут он выходит еще на одну важнейшую мифологему (на ней надо остановиться) «Нового Средневековья». Что это за мифологема? Само это словосочетание (впервые провозглашенное Новалисом) очень двусмысленно. Потому что мы с вами имеем два образа Средневековья, и эти образы полярно противоположны и контрастно несовместимы. У нас некоторая «шизофрения» в нашей культуре на эту тему. Потому что мы с вами одновременно читаем Вольтера и Вальтера Скотта о Средних веках, и ощущение такое, как будто они пишут о разных планетах. Скажем, с одной стороны, есть карикатурный образ Средневековья, данный просветителями, чтобы легитимизировать Новое время, опорочив предыдущее тысячелетие и вычеркнув его из истории. Средневековье – как сплошной мрак и кошмар! Просвещение нарисовало карикатуру на Средневековье. Оно изобразило Средневековье как эпоху мракобесия, невежества, обскурантизма; там ведьм сжигают, все невежественные и грязные и глупые, все дикари какие-то. Это один образ Средневековья, он что-то отражает из реального Средневековья, но это, конечно, грубая и нелепая карикатура. Просветительская карикатура. А с другой стороны, есть романтическая икона Средневековья, такая же однобокая и такая же неправильная (я не случайно упомянул Вальтера Скотта, Новалиса и других). Романтики в пику просветителям нарисовали совершенно другой образ Средневековья: замечательное время, прекрасные дамы, великие благородные рыцари, культура органична, гаромонична и центрирована вокруг некого религиозного центра, у людей есть смысл жизни. Эту икону Средневековья, в противовес трубадурам модерна, просветителям, создали романтики, чтобы развенчать претензии Нового времени – жалкого и бесчеловечного.
Бердяев говорит, что кончилось Новое время (как и многие наши герои, он чутко ощущает конец эпохи) и человечество вступает в Новое Средневековье. А каким оно будет? По Вольтеру или по Вальтеру Скотту? По просветителям или по романтикам? Это, как всегда, зависит от человека, говорит Бердяев, ничего не предопределено. Либо человечество погрязнет в варварстве и сбудутся ужасы, описанные просветителями, начнется охота на ведьм, мракобесие, варварство, вылезут какие-то чудовищные инстинкты из-под человеческой цивилизованной личины, и будет то Средневековье по полной программе. Либо же будет светлое и высокое Средневековье – идеал романтиков. Человечество найдет новые смыслы, новые религиозные ценности, найдет новый центр духовный для жизни, сумеет преодолеть саморазрушение культуры гуманизма и так далее? И вообще Николай Александрович принимает все мысли Шпенглера о вырождении культуры в цивилизацию. То есть развилка: либо туда, либо сюда. Но в любом случае Бердяев констатирует цивилизационный кризис. И либо направо пойдем, либо налево! Либо к Новому Средневековью по просветителям, либо по романтикам. XX век должен будет это решить!
Это что касается самых общих его взглядов на историю. Сами видите, какие громадные темы: цивилизационный кризис, техника, природа, мифологема Нового Средневековья.
Скажу буквально два слова о России, о том, как ее осмысливал Николай Александрович. Бердяев очень много пишет о России и ее месте в мировой истории. Он, вслед за своим учителем Владимиром Сергеевичем Соловьевым, вступает на очень шаткое минное поле рассуждения о метафизике национальной русской души.
Как говорил один мой студенческий товарищ, историк-позитивист: «Читаю Бердяева и начинаю плеваться. С чего он взял, что русская душа такая?! Получается, вот, Николай Александрович сидит, смотрит в окошко и видит: идет какой-то грустный мужик на рынок; вот он и пишет: „О, у России грустная душа“. Потом возвращается с рынка тот же мужик, пьяненький, несет курицу под мышкой, и он пишет: „У России душа радостная“». Понятно, что, когда мы говорим о метафизике народной души, мы встаем на минное поле, но размышления Бердяева на эту тему довольно интересные. Прежде всего, это его статья «Душа России» и, конечно, его размышления о русской революции, о русском большевизме.
Надо сказать, что Бердяев описывает Россию, которую, говоря словами некогда культового перестроечного фильма Станислава Говорухина, «мы потеряли». Потеряли безвозвратно! Меня всегда невероятно раздражает, что, когда люди пишут о нынешней России и пытаются ее охарактеризовать, они ссылаются на Бердяева, Достоевского, на Толстого. Забудьте! Хотя прошло всего сто лет между Бердяевым и нами, между Достоевским, Толстым и нами, но понятно, что это – совершенно другой мир! Инопланетный! Еще живой, а не мертвый и пустынно-безжизненный, как наш. Мир, в котором была община, была интеллигенция, было дворянство, было крестьянство, была литература, была философия, было самодержавие и, как следствие, была Великая революция: грандиозный прорыв к иному измерению бытия, к освобождению и самоорганизации людей. Сейчас всего этого нет (может быть, за исключением сильно потрепанного и подержанного самодержавия), поэтому это все имеет, скорее всего, исключительно историческую и ностальгическую ценность. К нам сегодняшним та Россия не имеет почти никакого отношения! Судить по ним о современной России совершенно нелепо и бессмысленно. У нас с Россией Достоевского и Толстого не больше общего, чем у нынешних греков (переживших полтысячелетия османского ига и обосманившихся) общего с эллинами эпохи Платона, Аристида и Леонида.
Но тем не менее не буду сейчас говорить о современности. Все-таки скажу, о чем же размышляет Николай Бердяев, подводя итог и складывая ценную и интересную эпитафию умирающей Петербургской России. Он, конечно, говорит вот о той ушедшей России, – дореволюционной и, собственно, революционной. Он рисует «русскую душу», русскую культуру как предельно поляризованную. Он говорит, что в России нет «золотой середины». Во всем крайности и вопиющие контрасты, полярности и противоречия. Россия ни то и ни се; она распинается между Востоком и Западом. Россия, с одной стороны, невероятно огромная территория, гигантские просторы и потенциал, но при этом – полная бесформенность, что в ландшафте, что в культуре. Огромные силы, огромные просторы, огромная энергия, но при этом полное (подмеченное Чаадаевым) отсутствие формы, культуры, традиции. Так же, как если вы посмотрите на карту и увидите там огромные бесконечные унылые и пустынные равнины, так же и в культуре: огромные пространства, но отсутствие форм. Россия не прошла того, через что прошла Европа: схоластика, рыцарство, университеты, Возрождение, Реформация. Всего этого Россия не знала.
Затем он говорит, какие еще полюса и контрасты можно обнаружить в русской жизни и культуре. Об одной полярности я уже упомянул: это Восток – Запад. Еще одна пара противоположностей и полюсов в России – это, с одной стороны, крайний национализм, с другой – крайний универсализм. То есть, с одной стороны, Россия порождает чудовищный шовинизм, имперство, неудержимую военную экспансию и агрессию, узконациональное, полуязыческое казенное православие, пещерный национализм и дикий патриотизм, еврейские погромы, ксенофобию, а с другой стороны, то, о чем Достоевский, помните, так прекрасно сказал в своей Пушкинской речи: всечеловечность, «всемирную отзывчивость», универсальную восприимчивость. Или, как гениально выразился Александр Блок в пророческих своих «Скифах»:
нам ведом, дорог и близок и «острый галльский смысл» и «сумрачный германский гений». То есть, с одной стороны, универсальность, стремление объять, охватить и пережить в себе весь мир, весь опыт человечества, вобрать в себя все культуры и все противоречия в универсальном любовном всеединстве, и именно потому Россия породила Великую революцию. То есть универсализм и национализм. И то есть в России, и то! Причем в своих крайних и предельных формах. (Тот же Достоевский, к примеру, ярко воплотил в себе обе эти стороны: и самый отвратительный патриотизм и ксенофобию, и мудрую всечеловечность.)
Или, например, религия. С одной стороны, говорит Бердяев, казенная церковь, мертвая, после Петра Первого совершенно уничтоженная (по бесспорной констатации Достоевского, после Петра «наше православие находится в параличе»). А с другой стороны: странники, искания, старчество, юродивые, бесчисленные секты. То есть такой феномен, когда люди ищут Бога, но вне официальной казенной и полицейской церкви. А с другой стороны, мертвое тело казенной церкви, куда все принудительно обязаны ходить исповедоваться, а священники, присягающие императору, как чиновники, обязаны выдавать начальству тайну исповеди и шпионить за паствой. Опять такое напряжение: религиозные искания людей, но совершенно в неформальных рамках, а, с другой стороны, мертвое убитое государством тело церкви, безо всяких признаков жизни и живой мысли и чувства, особенно в послепетровский период.
Или, например, говорит Бердяев, с одной стороны, Россия – это имперство, державность, чудовищное все-подавляющее государство. А как другой полюс – выстраданный народом анархизм, тоска по воле, Бакунин, Кропоткин, Толстой, Степан Разин, Емельян Пугачев, герои «Народной воли», страстный и отважный порыв к свободе против и вопреки гнету державы.
Опять сплошные полюса: Восток и Запад, державность и анархия, национализм и универсализм, казенная церковь и искания религиозные простого народа, пошлое бездуховное мещанство и святость… И вот этот комок противоречий, сгусток контрастов и есть Россия! В общем, Бердяев верно констатирует чудовищное напряжение, колоссальную энергетику, апокалипсическую тоску, которая неизбежно разразилась Великой российской революцией. Он пытается это как-то схватить в своей книге «Истоки и смысл русского коммунизма». Он – один из первых, кто (еще до Ханны Арендт, Джорджа Оруэлла или Эриха Фромма) вводит понятие «тоталитаризм» в социальную мысль, задолго до других классиков «тоталитаризмоведения», если можно так выразится. В самом конце существования тысячелетней России он подводит итоги и объясняет причины той катастрофы, которой стал для России и всего человечества чудовищный крах революции и приход убившего Россию, революцию и надежды всего большевизма XX века. Хотя, надо признать, всего масштаба этой катастрофы даже Бердяев со всем своим апокалипсизмом далеко не понял и не осознал. Думаю, это вполне оценят лишь к середине или к концу XXI века.
В общем, вот тема России, русской культуры, большевизма – это еще одна очень важная тема размышлений Николая Александровича Бердяева. На этом минимум необходимого о философии Бердяева, который необходимо и надо было, я сказал. Давайте, если очень коротко, какие-то вопросы, реплики по Бердяеву, чтобы нам подвести некоторый итог. Пожалуйста.
ebooksa