Вообще, если вы немного знакомы с историей философии, религии и культуры, я скажу одну важную вещь: чем чаще я возвращаюсь к Бердяеву, чем больше я о нем читаю, тем больше у меня возникает эта ассоциация – Бердяев в каких-то глубинных своих истоках, не только во внешних влияниях… (Вообще он говорил, что на него очень много кто повлиял, но всегда на него влияло только то, чему он был «готов открыться изнутри», и он впитывал в себя десятки разных философов, как вы увидите, но всегда развивался как-то очень внутренне, из себя раскрывался навстречу иному, узнанному как свое. И ненавидел любое внешнее насилие, принуждение, унификацию.) Так вот, конечно, слово, которое тут надо вспомнить с самого начала, говоря о его жизни, философии и глубинном мироощущении, – это гностики, гностицизм. Это, как вы знаете, могучие, великие, философские религиозные учения начала христианской эпохи, которые были официозным христианством отвергнуты, беспощадно уничтожены, но которые оказали какое-то невероятно плодотворное влияние на средневековую культуру. Это великие учения Василида, Валентина, Маркиона и других. И одна из самых главных тем-переживаний гностицизма развилась и раскрылась со всей своей силой в экзистенциализме – это тема заброшенности и бездомности, глубокое ощущение того, что наш мир – лишь один из множества миров, причем, безусловно, мир инфернальный и жуткий. Мир падший, мир, в котором духовное начало заточено, как искра из высших миров. Искра, заброшенная зачем-то в этот низший мир из какого-то иного, высшего, более подлинного и реального мира. У Бердяева, мне кажется, очень глубоко это пророческое ощущение, что мир, в котором мы живем, в котором душа существует, заключенная во враждебном теле, мир материальных объектов, – это мир не подлинный, не истинный, иллюзорный. Мир, в котором мы всего лишь пленники, в который мы откуда-то выпали со своей полузабытой родины.
Приведу четверостишье, которое я очень люблю, из такого чудесного поэта, Максимилиана Волошина:
Вот это ощущение чуждости этому миру и стремление уйти от обыденности, от того, что принято считать «реальностью», – вот это, если сказать очень коротко, важнейшее и интимнейшее переживание в гностицизме, и в Бердяеве (в его жизненном пути, мироощущении и, как его проекции – в его философии) это чувство, это откровение и прозрение присутствует очень глубоко.
Николай попал в кадетский корпус, но ему дико не нравились вся эта дисциплина и муштра казармы. Он его закончил, но дальше продолжать военное образование, военную карьеру он не стал – пошел против родителей. Хотя, наверное, от военного происхождения в нем осталось большое мужество. Он был очень смелый человек, ничего не боялся. Но армейцем он не стал.
Он тоже пошел учиться в университет: сначала на естественный факультет, а потом на юридический – все похоже на Шестова – и, подобно Шестову, увлекся марксизмом (но это, повторяю, повальное поветрие в те годы). Он учился в Киевском университете, и у него увлечение марксизмом зашло несколько дальше, чем у Шестова. Если у Шестова все это закончилось на революционной марксистской дипломной работе, то Бердяев принял участие в марксистском подполье, в Киеве принимал участие в социал-демократических кружках. И за это подвергся гонениям: был исключен из университета и тоже его не закончил, как и Шестов, только не за крамольный диплом, а за активное участие в социал-демократическом подполье. Мало того что он был исключен из университета, он был отправлен в ссылку в Вологду на три года.
Вообще Вологда – это место, куда очень любили ссылать. Ее называли «подмосковная Сибирь». Если знаете, у вологжанина Варлама Шаламова есть такая чудесная вещь – «Третья Вологда», где он рассказывает про этот странный город, в котором политические ссыльные, что при царе, что при большевиках, постоянно были. Бердяев оказался там в занятной компании. Там, во-первых, находился Борис Савинков, впоследствии знаменитый героический террорист, социалист-революционер, талантливый писатель. А во-вторых, что важнее для биографии Бердяева, там в это время находились два видных социал-демократа: Анатолий Луначарский и Александр Богданов (Малиновский). И с ними Бердяев тесно подружился. И потом это знакомство, может быть, спасет ему жизнь, когда большевики захватят власть над Россией. Интересная компания в Вологде собралась!
Бердяев в это время еще марксист. Хотя он никогда не был, конечно, ортодоксом – он всегда был еретиком: от марксизма, потом от православия… Но главным русским марксистом, как вы, наверное, знаете, был Петр Бернгардович Струве, который написал «Манифест» социал-демократической партии и был одним из ее создателей в 1898 году. Ах, как меняются люди порой! Потом он очень быстро уйдет от марксизма все правее, правее, правее, через либерализм – в такое имперство и шовинизм. Но тогда он был бесспорный главный марксист в России, ведущий «легальный марксист», и в качестве такового Струве покровительствовал всем марксистам. И под эгидой Струве Бердяев пишет свою первую… и последнюю марксистскую книжку. Книжка эта направлена против моего любимого народника Николая Михайловского. Называется она «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии» и нападает на субъективный метод в социологии, который замечательно развивал Михайловский. Написана книга с отчетливо марксистских позиций, против народников. Потом он очень быстро начнет от марксизма отходить. Сначала ему кажется (и не без оснований), что марксизм философски примитивен и убог. А потом и вообще, хотя к Марксу он сохранит какое-то уважение до конца жизни, но марксистом он быстро перестанет быть.
Надо заметить, что это было целое движение – от марксизма к идеализму и к религии. Вы, конечно, помните эти значительные имена и фигуры: Семен Франк, Сергей Булгаков, Петр Струве, в конце концов, Лев Шестов? Все они шли примерно одними траекториями. Сначала говорили: марксизм – хорошо, но надо сначала философски обосновать Маркса Кантом. А потом говорили: да и вообще марксизм, наверное, не так уж и хорош? А потом говорили: да и Кант, честно говоря, – так ли уж это и хорошо? Но особенно забавна в этой связи траектория Сергея Николаевича Булгакова, который начинал как такой ярый марксист, марксистский профессор, написал марксистскую «Философию хозяйства», а потом очень быстро стал… протоиереем православной церкви! У Булгакова вся эта идейная эволюция была выражена еще более утрированно. У Бердяева не так резко и гротескно, но тем не менее.
Отбыв ссылку и постепенно отходя от марксизма, Бердяев оказывается в столице, участвует в духовной жизни, сходится с Мережковским, который в то время является таким духовным вождем интеллигенции. Николай Александрович посещает религиозно-философские собрания, поддерживает «новое религиозное сознание» (идеи Мережковского и Розанова о радикальном обновлении христианства в духе ницшеанства, дионисийства и антиэтатизма), увлекается Владимиром Соловьевым, который был мощнейшим импульсом для всей русской религиозной мысли первой четверти ХХ века. Переходит к Канту, потом к православию. И Бердяев пишет книгу за книгой, издает журналы. Он редактировал журнал «Вопросы жизни», участвовал в нескольких сборниках: попал в первый главный сборник русской философской жизни начала ХХ века «Проблемы идеализма», потом – во всем известные «Вехи».
В 1904 году, кажется, Бердяев влюбился и скоро женился, он очень любил свою жену Лидию Юдифовну. Это был очень счастливый брак. Он не разделял личное и философское, и даже его рассуждения об эросе (вот в том сборнике о любве и поле, который я вам показывал в начале этой лекции) никогда не могли быть совсем абстрактными; они всегда связаны с личным опытом: здесь статьи чередуются с письмами Николая Александровича к его возлюбленной и с его дневниками.
В эти годы Бердяев немного «правеет». Философски он всегда был крайний бунтарь, крайний революционер: он себя называл «мистический анархист». И в философии Бердяев действительно анархист, потому что центральная его тема – это тема свободы, отрицание любых авторитетов. Как он говорит: «Я и само христианство понимал, как эмансипацию», то есть освобождение. То есть никакой власти: с точки зрения Бердяева, идея свободы, идея христианства исключает любой авторитет. Церковь, государство, даже Бог не могут быть авторитетами. Абсолютная свобода! Я думаю, что в XIX и XX веке всего три таких исступленных поэта свободы было: Сартр, Бакунин и Бердяев. Поэтому с точки зрения религиозной и философской Бердяев действительно справедливо называл себя «мистическим анархистом»; таким он и был. А если говорить о плане таком общественно-политическом? Я не буду на этом подробно останавливаться, скажу два слова: с одной стороны, Бердяев называл себя персоналистическим социалистом, он был против буржуазности. (Буржуазность, конечно, он понимал не по Марксу, а как «мещанство» по Герцену; я бы сказал, как плененность материальным, как неравенство, как омассовление, как несправедливость и как пошлость.) Антибуржуазность, идея социальной справедливости ему была не чужда. Но при этом очень важен эпитет «персоналистический», то есть личностный социализм. Но в практической политике Бердяев был более умерен, и он с какого-то момента участвовал в партии кадетов, конституционных демократов, которые, как вы помните, были левыми либералами. И Бердяев связал на время свою судьбу с кадетской партией. Но, повторю, он не был политиком, хотя всегда был активным общественником. В философии и религии Николай Бердяев – анархист, еретик, вольный мыслитель-бунтарь, в социальных взглядах – персоналистический социалист, в политических – примыкает к кадетам.
Его бунтарство и защита гонимых снова его чуть не подвело под монастырь, в прямом смысле слова. В тринадцатом году Священный Синод Русской православной церкви осудил как ересь и подверг гонениям такое течение – имяславие. Очень интересное было еретическое мистико-религиозное движение, пришедшее из сердца православия – с Афона, с которым были связаны многие русские философы, тот же Лосев, например. Начались гонения на еретиков, на сектантов, их судили, репрессировали и ссылали. И Бердяев, с присущим ему великодушием и бесстрашным бунтарством, выступил в защиту гонимых церковью мистиков. Он написал очень резкую статью в их защиту, «Гасители духа», – против официальных попов и церковных чиновников-инквизиторов. И за это он сам чуть было не попал в Сибирь. Ему грозит суд. В пятнадцатом-шестнадцатом году над ним нависли тучи, ему угрожала каторга за смелое столкновение с официальной казенной церковью. Он вступился в защиту церковного инакомыслия. (Так же как в годы Первой мировой войны русскую образованную публику охватила истерика патриотической германофобии: черносотенные толпы громили немецкие лавочки, а философы (вроде Эрна) громили немецкую философию и культуру, начиная с Канта и видя в них только шовинизм и империализм, и Бердяев мужественно противостоял этому патриотическому безумию, рыцарственно защищая великую культуру Германии.)
У Бердяева есть одна работа, – я ее не читал, но мне очень нравится название. (Прочитать всего Бердяева мудрено, потому что он написал десятки книг и сотни статей.) Но это одна из его статей, на которую в своих лекциях об истории русской религиозной философии ссылается Александр Мень, в частности – у нее красивое и выразительное название: «О достоинстве христианства и недостоинстве христиан».
Но грянула, как известно, Февральская революция, и Бердяев на время был спасен от одних неприятностей – чтобы попасть в другие, естественно. От Сциллы к Харибде. От самодержавно-поповской деспотической Сциллы к чекисто-большевистской диктаторской Харибде. Февраль он приветствовал, Октябрь – нет. Но, повторяю, в политике он не был активен, хотя и не был аполитичен. Бердяев очень активизировался в эпоху Великой российской революции. Хотя он категорически не принял большевизм, но считал, что настало время для активной духовной деятельности. Забыл еще сказать, что в десятые годы им было написано несколько важных книг, две из которых есть в сборнике, который я называл выше: «Философия свободы» и «Смысл творчества». И в годы Первой мировой войны им была написана книга очень важная, «Судьба России» – сборник статей, особенно важна первая статья – «Душа России», где он размышляет о метафизике русской души.
В годы второй революции 1917–1921 годов Бердяев читает курс лекций, который составил его книгу «Смысл истории», пишет не слишком удачную книгу «Философия неравенства» и организует у себя на дому такой семинарчик с пышным названием «Вольная академия духовной культуры». Но на самом деле в этой Академии никогда не было больше десяти участников, пусть вас не испугает это громкое название, это был небольшой междусобойчик. Но там собирались интересные люди, там Бердяев читал лекции, в том числе «О смысле истории», в голодные тяжелые годы – в восемнадцатом-девятнадцатом.
Но, конечно, им тут же заинтересовались большевики и их новая охранка. Его два раза арестовывают, доставляют в ЧК на зловещую Лубянку. Ему приходится объяснять, что такое «духовная культура» следователям-чекистам, которые с этого момента и на семьдесят невыносимо долгих лет станут крупнейшими специалистами по философии и духовной культуре в России, главными экспертами по всем этим и иным вопросам. Вы, конечно, меня спросите: а почему же его не расстреляли? Он ведь прямо и отважно объяснил, как ненавидит большевиков. Но ему повезло: его допрашивал лично Дзержинский, которому понравилось, что человек так прямо говорит, как он их ненавидит. Дзержинский решил, что если человек так прямо и откровенно говорит, вряд ли он будет строить какие-нибудь тайные заговоры. И в самом деле: Бердяев менее всего подходил на роль заговорщика. А кроме того, вспомните его старую дружбу с Луначарским, который стал наркомом в правительстве большевиков. Короче, его не расстреляли. А могли бы! Спасибо большое товарищам Ленину и Дзержинскому! Как говорили в годы моей юности пионеры: «За то, что живы мы пока, спасибо нашему ЦК!»
В 1922 году произошло нечто, что переполнило чашу терпения большевиков. Кстати, история эта была связана, как ни странно, со Шпенглером. После того как вышел «Закат Европы», Бердяев и несколько других философов России (Степун и другие) издали небольшой сборничек статей под названием «Освальд Шпенглер и Закат Европы». Бердяев написал в него яркую и трогательную апокалипсическую статью под названием, кажется, «Предсмертные мысли Фауста». Ленин возмущенно прочитал ее и сказал: «Ну, нет, ну это уже все! Пора разбираться!» И… – поплыл «философский пароход»! Этот сборник явился последней каплей, которая заставила большевиков выбросить большинство значительнейших философов из России. Бердяев был одним из главных авторов этого сборника. И вот, в 1922 году произошло это поистине мифологическое событие, уже ставшее мифологемой нашей жизни, действительно очень символически: двести деятелей культуры, в том числе почти все крупнейшие философы, были вышвырнуты с родины тоталитарным режимом. Это спасло им жизнь, потому что, кто не выслан был, тот сами знаете… Вспомните хоть Гумилева, хоть Лосева, хоть Флоренского, хоть Карсавина, хоть Шпета, хоть Мейерхольда или Бабеля…
Итак, в 1922 году Бердяев навеки покидает Россию – не по своей воле, по воле Владимира Ильича, нового самодержца всея Руси. На два года он задерживается в Берлине, а потом навсегда, на четверть века, перебирается в Париж. Надо сказать, что он очень активен, активен даже во внефилософском смысле. Он, во-первых, организует крупнейший русский религиозно-философский журнал «Путь». Этот журнал выходил до самой Второй мировой войны. Бердяев был главным редактором. Во-вторых, он организовал крупнейшее и наиболее известное издательство, то самое, о котором я уже сегодня говорил в начале прошлой лекции, «Имка-Пресс». Бердяев возглавил это крупнейшее эмигрантское издательство, которое издавало кучу всяких замечательных книжек. То есть Бердяев – издатель, Бердяев – профессор Сорбонны, Бердяев – создатель журнала «Путь». Он читает много лекций, организует разные вечера. Ну а круг его друзей и тех, с кем он общался, совершенно необъятен. Кого здесь только нет! Ну, смотрите сами. Из русских, понятно, с Шестовым они дружили, с Булгаковым дружили, с Мережковским, Гиппиус, Флоренским. С другой стороны, он общался с католической французской общественностью. С Габриэлем Марселем. Я, готовясь к сегодняшней лекции, перечитал соответствующие страницы «Самопознания», и там Бердяев пишет, что да, вот Марсель, сначала я ему нравился, он говорил: «Вы – экзистенциалист», а потом, поскольку Марсель был более «правый» и чурался такого вольнодумства, он стал твердить укоризненно: «Да вы – анархист, вы – анархист», – и разлюбил его из-за этого. То есть Марсель все время обвинял Бердяева в том, что он «анархист». С Максом Шелером общались – крупнейшим философом. С Карлом Бартом, основоположником «диалектической теологии». Очень близко он сошелся и подружился с Эммануэлем Мунье, – это основатель французского католического персонализма. Они вместе с Бердяевым издавали главный орган этого самого персонализма – журнал «L’esprit» (Дух). А с другой стороны, он очень дружил с неотомистами – Жильсоном, Маритеном. В общем, кого ни возьми, все ключевые фигуры. С Бубером они переписывались. Бердяев оказывается в самом-самом средоточии таких вот имен.
С одной стороны – издатель и редактор «Пути», глава «Имка-Пресс», с другой стороны – преподаватель Сорбонны. И он пишет книгу за книгой. Собственно, в эмиграции у него, как и у Шестова, наивысший подъем творчества. Пребывание в Париже благотворно повлияло на его философскую музу.
Я до сих пор не могу понять одну загадку. Всемирно известным его сделала далеко не лучшая, но самая известная его брошюрка: в 1923 году он пишет книжечку «Новое Средневековье». По-моему, довольно заурядная книга. Но она тут же была переведена на 14 языков, и как-то именно она его прославила во всем мире. Я совершенно не понимаю почему: она ничуть не лучше и не хуже, чем десятки других его книг. Бердяев пишет биографии Достоевского, Хомякова, Леонтьева. Он пишет ряд книг по истории русской культуры и философии: «Русская идея», «Истоки и смысл русского коммунизма».
ebooksa