— Случилось кое-что плохое, — сказал я и сделал тревожное и скорбное лицо. — Сегодня ночью меня не было дома. Я… Ну, в общем, так получилось, что когда Алоизий Макарыч вечером не появился, как обещал, я пошел на Сенной рынок, потом мы с друзьями гуляли по Садовой и пели песни, я слушал музыкантов… В общем, потом солнце уже встало, и я пришел домой. А здесь… Пойдемте, я покажу., ваше благородие…
Я потянул его за рукав. От обращения «ваше благородие» жандарм слегка даже порозовел. Никакое он не благородие, разумеется. Обычный мужик, отслужил четверть века в армии, потом получил непыльную работку в Спасском полицейском округе. Лицо типично рабочеркестьянское. Но я же неграмотный мальчишка. Для меня любой человек в мундире — небожитель.
Увидев мертвого Кочергу, жандарм пожевал губами. Задал мне пару-тройку вопросов, на которые я и так уже ответил. Достал бланк протокола, накорябал несколько строчек. Кликнул двух молчаливых подручных от своей повозки. Он сноровисто забрали тело. Жандарм с кислым лицом поблагодарил меня за бдительность, похлопал по плечу, развернулся на пятках и вышел за порог. Что-то мне подсказывало, что никакого расследования он вести не будет. Место происшествия он не осматривал, никаких замеров не проводил, не вызывал никого, кто бы этим занялся. Значит…
— Он все это время лежал здесь, и ты мне ничего не сказал?! — напустился на меня толстяк, когда жандарм ушел.
Я пожал плечами и закатил глаза.
Как оказалось, обитала Ядвига в малиннике. Это еще одно злачное место рядом с Сенной площадью. Только в отличие от Вяземской Лавры, которая была оплотом нищеты, тлена и беспробудного пьянства, малинник представлял собой куда более жизнерадостное место. Здесь любили и умели предаваться всем грехам, до которых был в состоянии додуматься человек. Или, говоря простыми словами, это был бордель. Или даже целый комплекс борделей.
За общим фасадом, выходившим на Сенную площадь, прятались несколько зданий, некоторые из которых стояли автономно, а некоторые были объединены общими галереями-переходами. Проулки между домами освещали китайские бумажные фонарики и алхимические фонари самых причудливых расцветок. Трещины в стенах и язвы обвалившейся штукатурки были стыдливо прикрыты полотнищами ярких расцветок, аляповатыми панно с грубо намалеванными не очень одетыми девицами, и сплошными стенами дикого плюща. В каком-то смысле было даже уютно…
Под фонарями скучали девушки, определить возраст которых было затруднительно из-за толстого слоя яркой косметики. Из открытых окон домов раздавались звуки музицирования, разной степени талантливости и песни, разной степени непристойности.
Клиенты были двух категорий — первые были неплохо одеты и пахли дорогими одеколонами. Они целенаправленно двигались в сторону одного из зданий, не задерживая взгляд на выставивших свои прелести уличных девках. С ними было все ясно — это чистая публика, девушек на ночь они выбирали в уютных гостиных, с бокалом шампанского в руке и под звуки рояля или клавесина.
Вторая категория не отличалась изысканностью нарядов и манерами. Эти посетители, напротив, старались обходить стороной все входы в заведения, тянули руки к ярко раскрашенным девицам, в надежде бесплатно ухватить за какую-нибудь из привлекательных частей тела. А если у кого-то из них были деньги и желание потратить оные на продажную любовь, то свое он получал прямо на улице, в одном из многочисленных темных закутков, которыми изобиловал малинник.
Толстяк потащил меня сквозь этот царящий на улице развеселый разврат к самой дальней из построек малинника. Тот дом был отделен от остальной территории невысоким кованым забором. Окна его были закрыты и задернуты плотными шторами, а на крыльце стоял дюжий детина с дубинкой в руке. И по лицу его было совершенно не похоже, что он рад нас видеть.
— Вам вон туда за угол и направо, — презрительно проговорил он, окинув взглядом толстяка. На меня вообще не посмотрел. — Там из твоего мозгляка за гривенник мужика сделают.
— Я Ореховский… — проблеял толстяк, хотя ему, наверное, казалось, что он говорит с достоинством и гордо выпрямив спину. — Геннадий Кузьмич. Мне назначено…
Вот, значит, как тебя зовут, толстый… Уже не очень-то интересно, конечно. Да и раньше не было, кого я обманываю?
Громила прищурился. Еще раз смерил взглядом толстяка. На меня опять даже не глянул. Многозначительно похлопал дубинкой по ладони. Но сделал шаг в сторону и облокотился на перила. Видимо, это был знак, что нам можно пройти.
Толстяк вскарабкался по ступенькам и потянул дверь на себя.
Глава 12. Кое-что о непринужденных застольных беседах
Толстяк замер на пороге и втянул голову в плечи. Потом даже попытался сделать шаг назад, но громила на дверях легонько ткнул его дубинкой в бок. Мол, ты меня убедил, что тебе надо внутрь, теперь давай, топай, твой выход.
Толстяк оглянулся на меня испуганным взглядом и обреченно шагнул вперед. Я нетерпеливо последовал за ним. Стало очень уж любопытно, что это его так смутило. Он же стремился к цели заполучить криминальный бизнес, полдня мне сегодня мозг выедал чайной ложечкой, расписывая, как он прекрасно все устроит, и как ему все бонзы теневого Петербурга будут в овациях рассыпаться и реверансы на четыре такта вытанцовывать.
Я проскользнул вслед за толстяком внутрь дома и скромно занял место у стены рядом с дверью. А внутри царила совершенно даже не деловая атмосфера. За огромным столом в центре просторной комнаты восседало десятка два человек. На вошедшего толстяка они не обратили ровным счетом никакого внимания. Их гораздо больше занимали еда и напитки. Впрочем, понять их было можно — трапеза была обставлена с истинно цыганской роскошью, когда на стол поставили все деликатесы сразу. Осетр, размером с бревно, целиком зажаренный кабанчик, плошки с красной и черной икрой, наваленные грудой подрумяненные рябчики, искрящиеся граненые кувшины с благородно-рубиновой и бледно-золотистой жидкостью. И это не считая батареи обычных бутылок, нарезанных ломтями сочащегося ароматным соком мяса, напластанного крупными кусками дорогущего швейцарского сыра и прочих угощений, купленных явно не на Сенном или Никольском рынке.