– Вроде как сверлом или резцом каким, а болтают, что то не металл был, а как будто…
– Что?
– Сосулька будто.
Что-то невыносимо заныло в сердце, как будто и туда ворвалась острая, как сверло, сосулька.
– Летом? – усмехнулся я через силу.
– Ну, ледники-то имеются у нас, вдруг господам шампань подать или что прикажут.
– Так там лед кусками, а не сосульками.
– Не знаю ничего, а так люди болтают, – заключила она, поджав губы. – Вы-то чего изволите?
– Чего?
– Брусники моченой? Для здоровьичка хорошо вам будет, в самый раз.
Я кивнул. Как я уже объяснял, мне все равно, что есть – и питаться ли вообще. Все равно всё серое, муторное и на один вкус. Мне просто хотелось, чтобы она ушла.
Все дело представилось мне с абсолютной ясностью: с девицею расправилась Миледи. Сосульки – ее излюбленные стилеты, которые после тают, не оставляя следов.
Мы сели в поезд, когда я достаточно окреп. Никто и не подумал задерживать прекрасную Миледи, а меня очистили от подозрений, основания для которых были настолько смехотворными, что наверняка зародились вовсе не у полицмейстера, а у самой предприимчивой хозяйки в надежде на дополнительный куш.
Я сидел в изысканном купе напротив Миледи, и взгляд мой отдыхал. Она была такой же, как всегда, – ледяной и безупречной, с идеально симметричными чертами лица. Нельзя было заметить, чтобы ее расстроила моя болезнь или обрадовало мое выздоровление.
– Что если я умру когда-нибудь? – сказал я.
– Непременно.
– Ну да, разумеется, когда-нибудь мы все умрем…
– Не все.
О. Даже так. Я догадывался, но никогда прежде не думал об этом. Мне все было безразлично. Однако сейчас, когда поломойку убрали… и из-за чего? Мне стоило выяснить, почему это произошло. Впереди еще много городов, дорог и девушек.
– Мне всё казалось, я умираю, – проговорил я жалобно.