Вот в чем было дело… Был ближний, буквально рядом с «Витязем» и пансионатом пляж и был дальний, в полутора-двух километрах от «Витязя» – для нудистов, «натуристов», с чарующим названием «Голубая бездна». Так вот Брагин видел зеленоглазку и на дальнем пляже, и на ближнем, на первом – в полном неглиже, на втором – «топлес». Всего-то их было, раз, два и обчелся на ближнем пляже, загорелых пляжных девиц – «топлес» – предпочитающих загорать без лифчика и держащихся малость особняком от остальных, ведущих себя индифферентно и надменно по отношению к мужскому обществу. И одной из таких девиц была Лера.
Брагин чувствовал тогда, что помрачнел лицом от одной иезуитской мысли: «Вот сейчас стянет майку бойкая студентка, и поминай как звали… Выноси святых и сворачивай пляжную дискуссию… Семинаристы, чтобы в рот ее глядеть, уставятся… Знамо дело, куда и на что упулятся – на высокую голую грудь…» Но как-то обошлось, девица не оголилась, увлеченная спором. А там и вовсе под конец разговора все закрутилось и завертелось, ускорилось и завихрилось. Девчонки из пансионата вклинились в разговор с напоминанием Лере: «Ты не забыла, что сегодня выборы «мисс лагеря»?». Мол, тебе надо то-то и то-то, пятое и десятое, сейчас же срочно с тем-то и тем-то связаться – и прочее, прочее…
Лера извинилась за сорванную дискуссию в самом интересном месте, сорвалась бежать, но перед этим, покрывшись стыдливым нежным девическим румянцем, неожиданно пригласила Брагина вечером на танцплощадку пансионата, в трех шагах от «Витязя» – на традиционный, в каждой смене отдыхающих конкурс, «выбор мисс». И Брагин вечером в небольшой компании своих коллег пошел на этот конкурс, и, сидя на зрительской трибуне, нисколько не был удивлен, что «королевой красоты и интеллекта» была выбрана Лера. Она и остроумно отвечала на какие-то вопросы жюри, и классно танцевала, и пела под гитару, и читала стихи обожаемого Брагиным Лермонтова, вообще, была умопомрачительна и бесподобна, что в своем купальнике, мини-бикини, что в бальном вечернем платье…
Случился и смешной инцидент уже после объявления имен призеров конкурса. Один из чем-то возмущенных зрителей, как выяснилось потом, какой-то доцент-философ из Уральского политеха, подошел к микрофону и объявил, что жюри не надо было устраивать соревнование в интеллекте, танцах, артистизме и прочем.
А объявить победителей лишь по одной номинации «мисс грудь», раз в конкурсе, по его просвещенному мнению и наблюдению места в первой пятерке заняли только девушки, знаменитые на пляже тем, что они предпочитают на пляже купаться и загорать – «топлес». Он поднял грозно вверх палец и громко повторил, мол, не на нудистском пляже, а на обычном, так сказать, «общественном».
Намек был прозрачен: жюри клюнуло на «нескромных топлес», которым место среди нудистов-натуристов, и сильно обделило «застенчивых скромниц», «общественниц». Среди зрителей возникли первые волны недоумения и даже возмущения, шум. В возникшей неразберихе к микрофону плавно подошла Лера и, сняв с головы изящную корону, обратилась куртуазно к доценту, протягивая ему переходящий приз: «Пожалуйста, вручите эту корону той участнице, которая достойна ее, по вашему мнению, в большей степени, чем я».
Тот вытаращил глаза на Леру и промямлил: «Ну, что вы, против вас я не имею ничего против». Он галантно поцеловал ей руку и жестом отстранил протянутую ему корону: «Она ваша, и ничья больше». И уже грустнее и беспомощнее: «Только зачем обнажаться? Может, не надо, тем более, уважая свободу выбора и взглядов других?» Она пожала плечами и спокойно ответила вопросом на вопрос: «А может, надо уважать свободу выбора всех, а не избранных, тем более, здесь, не на северном полюсе, а на юге, на теплом море?..» Волны смеха и возгласы поддержки первой мисс смыли вниз со сцены философа доцента и вознесли ввысь королеву красоты…
А потом, уже избавившись от ленты «первой мисс» и короны королевы, сразу же после окончании конкурса, в грохоте ритмов традиционной вечерней дискотеки Лера подошла к Брагину и пригласила его на танец. Тот замялся, но коллеги стали его подначивать – как-никак королевам, первым мисс не отказывают. И Брагин не ударил лицом в грязь в лихом танце с королевой. Вспомнил студенческую молодость, все-таки, неплохой в прошлом спортсмен-перворазрядник, сумевший сохранить спортивно-танцевальную форму и в свой «сороковник».
Глава 15
Как-то само собой получилось, что с одной дискотеки они с компанией пошли на другую, в кафе через заболоченную речку, сбегавшую в море; только во время перехода через мостки коллеги Брагина и Лерины подружки куда-то улетучились и в кафе на набережной они пришли одни. Там пили шампанское «от Голицына». От разговоров на узкопрофессиональные темы быстро перешли на общие, к литературе, поэзии, к тому же Лермонтову… Это же его край, его героев, того же Печорина… Удивительные перескоки с науки на поэзию, с поэзии на математику, алгоритмы оптимизации… Тонкие, небанальные мысли и рассуждения умницы математички… «Надо же, ведь с ней есть, о чём можно поговорить. Она свежо и независимо мыслит, к тому же тонко чувствует не только потаённую прелесть математических алгоритмов оптимизации сложных систем, но и чудные возвышенные переливы строк и строф поэзии для души и сердца скорее, чем для холодного аналитического ума». Брагин был в восторге от ее не по годам развитого интеллекта исследователя алгоритмических тайн оптимизации и удивительной тонкости и чувствительности при восприятии природы поэзии, скрытой от равнодушного взгляда и холодного аналитического ума.
Брагин радовался чуду живого проницательного ума девицы-математика и удивительной тонкости суждений и ранимой чувствительности душевного поэтического восприятия мира вообще и поэзии, в частности, Леры. Они, словно забыв про время и темень, наслаждаясь научной и одновременно поэтической беседой, долго бродили по ночной набережной и полупустынному берегу моря. Теплая сентябрьская ночь с лунной серебристой дорожкой на зыби моря пьянила и бодрила. Кругом никого, ни малейшего звука, ни даже всплеска волн. Последние любители ночных купаний ушли с берега или затаились в прибрежных зарослях кустарника.
У одного валуна Лера остановилась и стала почему-то рассказывать, что в темноте ночью ей несколько раз с трудом удавалось находить свою одежду при выходе у моря. Теперь она уже опытная ночная купальщица, раз всегда выбирает опорные точки – камни, скамейки, лежаки, лодки. Она даже не попросила Брагина отвернуться, пока изящно снимала с себя одеяния и складывала на большой камень. Брагин не мог оторвать взгляд от нее, когда она неспешно входила в серебро лунной дорожки: ее красивое упругое тело, с тонкой талией и круглым крепким матовым задом казалось вылепленным мастеровитым скульптором из драгоценной изящной слоновой кости – и цена скульптуры должна быть просто баснословной.
Она махнула рукой Брагину и нетерпеливо вскрикнула, словно догадываясь о его нерешительности – «идемте, вода, как парное молоко!» – и он стал торопливо раздеваться. Они заплыли, не разговаривая, рядом по лунной дорожке. Ну, о чем в море можно говорить – не об алгоритмах же с формулами и прочей белиберде. Она, словно щадя Брагина, вышла на берег первой, точно напротив валуна с их одеждой. Он за ней, быстрее к плавкам, к шортам. А она, с точеной фигуркой из редчайшей слоновой кости, словно инстинктивно гордясь своею природной девичьей красотой и свободой распоряжаться жизнью и судьбой так, как ей хочется в этот чудесный миг, ничего на свете не стесняясь, не замечая даже смущающегося мужчины, с бессознательной смелостью выжимала копну тяжелых волос.
Прохаживалась взад и вперед, грациозно ступая по острым камням, разводя руками, запрокидывая голову. На Брагина – ноль внимания, фунт презрения. Иногда оно проходила рядом с ним, окаменевшим, и он изумлялся странным запахам: от нее пахло морем, водорослями, телом юной русалки, и его безудержно влекло к ней. Было полнолуние и оттого удивительно светло и столь же волшебно в лунном пронизывающем свете. «Луна меня завораживает, как будто колдунья какая, – прошептала она, – а на вас не действует». – «Вряд ли, – в тон ее прошептал Брагин, – а зря». – «Почему зря, – спросила, не понимая смысл сказанного, она, – зря почему?». – «Я бы сейчас тоже хотел, чтобы меня она заколдовала немного, как…» – «Как меня, – подхватила она, – но я немного замерзла».
Громадная, невероятно яркая луна стояла на звездном небе, освещая залив, каменистый берег, их двоих, отбрасывающих зыбкие дрожащие тени. В ложе заболоченной запруженной речки неподалеку от берега звенели цикады. Брагин усмотрел, как за ее спиной, за речкой с гулом цикад, упала сентябрьская звезда… Столько лет он не стоял ночью вдвоем под луной, под звездами, столько лет не загадывал на упавшие рядом звезды… И здесь с ней не успел загадать… Все было так неожиданно: и луна, и звезды и эта девушка так рядом, так близко, что он чувствовал ее дрожь – от холода или желания?.. Нет, больше от холода и волнения ее…
Он хотел предложить ей свою джинсовую рубашку и даже чуть наклонился, чтобы взять ее с валуна, но она, словно догадываясь, что будет именно так, сделала шаг навстречу, закинула руки ему на шею и прикоснулась своей холодной, как мрамор, как слоновая кость, грудью к его горячей волосатой груди. Потянулась губами к его губам. Он резко притянул ее к себе и, чувствуя ее всю-всю, до капельки, поцеловал. Поцеловал ли первый или вернул ей поцелуй?..
Она сама положила его руку себе на грудь – «ты же видишь, мне безумно холодно». Она по-прежнему сомнамбулой стояла голой под ярким светом луны, словно находясь под ее колдовской ворожбой, и целовалась, целовалась, как помешанная на поцелуях, с цепной реакцией судорог тела.
Наконец, она сама надела на себя его джинсовую рубашку, сгребла свое вечернее платье королевы, положив его в пакет. Взяла Брагина за руку и повела с голым торсом вслед за собой. Тот ничего не спрашивал и ничему не удивлялся, они шли от моря по улочке в противоположную сторону от ее пансионата и «Витязя». У одной из калиток она шепнула: «Только не шуми, осторожней, здесь под ногами и под крышей всякая дрянь… наклони голову… В моей каморке тебе придется перемещаться в три погибели. – Потянула легко за руку. – Иди за мной и ничего не бойся… Так надо… Так суждено…». – «А я ничего и не боюсь, – ответил он, – откуда ты взяла, что я из боязливых…»
Так они перешли на ты… В каморке и правда надо было перемещаться в три погибели, такая она была крохотная и низенькая… Она шепнула ему в ухо: «Я осатанела от лагерного режима… От соседок, к которым пьянь козлиного племени ходит каждый божий день в любое время суток… Я же вольная птица – хочу летать и вести себя свободно и независимо – ни от кого и ни от чего… На последнюю неделю перебралась сюда, в частный сектор… Через три дня я уезжаю». – «А я послезавтра». – «Так чего же мы медлим, у нас в запасе только эта ночь, завтрашний день и вечер – я не права?» – «Еще завтрашняя ночь, – сказал Брагин, – две ночи равносильны разверзшейся вечности». «Только чего загадывать и заглядывать вперед, ценить надо каждый узелок мгновения настоящего… которое становится прошлым и определяет своим несказанным светом будущее…»
Она договорила фразу уже в постели в его объятьях… Перед тем как расточать безумные свободные ласки, ничего и никого не боясь на свете… Она вся уже горела в желании ласк и безумств молодости, но шепнула, словно утопающей хватаясь за соломинку: «Только не торопись… И я не буду никуда торопиться… У нас в запасе целая ночь, равная целой жизни, целой судьбе… Просто время иногда страшно, невероятно сжимается… Ласкай и будь нежен со мной… И еще… Ничего не оставляй во мне… Иначе мне труба… Не хватало еще залететь, загреметь под фанфары в абортарий… Один раз, моя близкая подруга, оттуда выкарабкиваясь, полжизни оставила там… Только если я в какой момент в самый разгар ласк вырублюсь, отключусь, ты не пугайся… Но и не оставляй меня одну совсем, когда я… Я могу потеряться и не найти дороги назад – к тебе… Тогда ты меня совсем потеряешь… А это ужасней всего: потеряешь, еще не найдя, не поняв меня… И знай, что я ещё не летала, но чую, что я способна летать, только с тобой…»