Меня обнимает полная тишина. Лишь сквозняк ласкает мое лицо. Нежный, подобный трепету крылышек мошки.
Я открываю глаза. Какое-то мгновение я не понимаю, что́ вижу.
Примерно в трех локтях от моего лица в воздухе висит продолговатый предмет размером с мою руку, имеющий форму кокона шелковичного червя. Сияя, словно полумесяц, он испускает свет, который не дает тепла и не отбрасывает тени. Зачарованная, я пододвигаюсь ближе.
Нет, слово «предмет» не совсем подходит. Холодный свет будто исходит из тающего льда вместе со сквозняком, треплющим мне волосы. Это больше напоминает отсутствие вещества, рваную дыру в полумраке спальни, отрицательную сущность, которая поглощает темноту и превращает ее в свет.
У меня пересыхает в горле, и я с трудом перевожу дыхание. Дрожащими пальцами я тянусь к сиянию. Полмгновения нерешительности – и я прикасаюсь к нему.
Но никакого контакта нет. Нет ни обжигающего кожу тепла, ни леденящего холода. Мое впечатление о том, что предмет имеет отрицательную сущность, подтверждается, поскольку мои пальцы ничего не встречают. И они не выходят с обратной стороны, а просто исчезают в свечении, словно я погрузила руку в дыру в пространстве.
Я отдергиваю руку назад и шевелю пальцами, изучая их. Никаких повреждений я на них не вижу.
Из разрыва появляется рука, хватает меня и увлекает навстречу свету. Я даже не успеваю вскрикнуть – яркий свет ослепляет меня, мне кажется, будто я падаю, падаю с верхушки вытянувшейся до небес софоры к земле, которой все нет и нет.
Гора плавает в облаках, словно остров.
Я пыталась найти дорогу вниз, но неизменно сбивалась с пути в затянутых туманом лесах. «Просто иди вниз, вниз», – говорю я себе. Но туман сгущается настолько, что становится осязаемым, и, сколько я ни нажимаю на нее, облачная стена не поддается. Мне не остается ничего другого, кроме как сесть, дрожа от холода, отирая с волос влагу. Отчасти эта влага от слез, но я в этом не признáюсь.
– Прятаться у тебя получается не очень, – говорит она.
На это мне нечего ответить. Если она смогла похитить меня из комнаты в доме военачальника, охраняемую стенами и стражей, наверное, я нигде не смогу от нее спрятаться.
Мы выходим из леса на залитую солнцем вершину. Налетает порыв ветра, образуя из опавшей листвы золотисто-багряный буран.
– Ты хочешь есть? – спрашивает она довольно ласково.
Я молча киваю. Что-то в ее тоне застает меня врасплох. Отец никогда не спрашивает у меня, хочу ли я есть, и иногда мне снится, как мать готовит завтрак из свежевыпеченного хлеба и сброженных бобов. Прошло три дня с тех пор, как монашка забрала меня сюда, и за все это время я не ела ничего, кроме кислых лесных ягод и горьких корешков, выкопанных в земле.
– Идем со мной, – говорит она.
Она ведет меня по петляющей тропе, вырезанной в каменистом склоне. Тропа такая узкая, что я не смею взглянуть вниз, но осторожно шагаю, прижимаясь к скале телом и лицом и хватаясь вытянутыми руками за свисающие лианы, словно геккон[88]. Монашка, напротив, идет по тропе так, словно это широкая улица в Чанъане. На каждом повороте она терпеливо ждет, когда я ее догоню.
Я слышу где-то вверху слабые отголоски металлического лязга. Поставив ноги в выемки в скале и подергав лиану, я убеждаюсь, что она держится прочно, и поднимаю взгляд.
Две девушки лет четырнадцати сражаются в воздухе на мечах. Нет, слово «сражаются» не совсем точное. Правильнее назвать их движения танцем.