После рождения ребенка волосы у нее выпадали пучками. Из тела шли густые выделения, окрашенные кровью. Прокладки не могли справиться с красными лохиями, а подгузники для взрослых из коробки, которую она прятала под гостевыми полотенцами, громко скрипели при каждом движении. Швы заживали медленно и вызывали дискомфорт еще долго по окончании четырех недель, которые отводились на восстановление. Но это было не самое худшее. Период беременности был чем-то особенным. Люди – друзья, родственники, незнакомцы на улице, в магазинах и ресторанах – улыбались ей, любили ее, замечали ее. После рождения ребенка и исчезновения большого живота продавщицы в магазинах больше не подходили к ней с радостным видом, не спрашивали, когда ей рожать, никто больше не предлагал ей донести купленные овощи до дома, никто не предлагал сесть в пойманное им такси.
Сначала люди приходили в гости посмотреть на ребенка, соседи, сталкиваясь с ней в лифте, интересовались, как он, но к тому времени, как сын начал ходить, их интерес к нему угас, и ее снова окружил туман молчания и безразличия. Она винила в этом своего ребенка – во внезапном отсутствии внимательности, в жутких изменениях в ее теле, в быстрой взаимной утрате интереса в отношениях с Джорджем. Она злилась на своего отпрыска, но чувство вины заставляло ее одновременно за него бояться – ведь он был таким хрупким, пах молочком, на головке просматривались вены. Ее все время тянуло проверить, дышит ли он, она делала это по тридцать, а то и сорок раз в день, один раз она сбежала с середины «Лебединого озера», понеслась в квартиру, напевая под нос слова под музыку из этого балета. Она бежала через погруженный во тьму Центральный парк и пугала бродяг, а потом испугала няню, когда ворвалась в детскую с вздымающейся грудью.
Она обычно склонялась над детской кроваткой и долго так стояла, иногда до глубокой ночи – в давно не стиранной ночной рубашке, с давно не мытыми сальными волосами, свисающими длинными прядями. Она стояла неподвижно и смотрела, как вздымается и опускается животик Джонатана, каждый раз убеждая себя, что ей это привиделось и нужно дождаться, когда движение повторится. После нескольких встреч с подобной призраку миссис Марч среди ночи, когда она не реагировала на вопросы, Джордж, у которого такой вид вызывал сильное беспокойство, нанял круглосуточную няню. Миссис Марч все равно считала себя обязанной постоянно проверять, как там ребенок, но стремление теперь ослабло, потому что о нем заботилась женщина, которая была для этого гораздо лучше подготовлена, чем она сама.
Теперь, когда она заново складывала одеяло на кровати у Джонатана, ей внезапно пришло в голову, что она очень давно не проверяла, как он. Он никогда не требовал особого внимания к себе: хорошо спал по ночам, кошмарные сны видел редко, не боялся чудовищ, прячущихся под кроватью или в шкафу, – и она предположила, что приспособилась к его умению полагаться на собственные силы. Эта мысль сопровождалась укором самой себе, который уколол как острый осколок: а что, если она недостаточно о нем заботится? Разве ей не следовало самой забрать его после этой поездки, а не позволять ему ехать с мистером и миссис Миллер, родителями одноклассника Джонатана, которые жили в том же доме, но несколькими этажами выше? Но как бы она смогла это сделать? Миссис Марч не умела водить машину, а Джордж находился где-то в центре города, подписывал читателям книги.
Она предполагала, что Миллеры – прекрасные люди, хотя ей не нравилось, как Шейла Миллер иногда смотрела на нее и улыбалась так, словно жалела ее, и то, как Шейла коротко остригла волосы, обнажив шею сзади, и то, как Миллеры всегда демонстрировали физическое влечение друг к другу, как жестами показывали свою привязанность – то держались за руки, то массировали плечи, словно просто не могли сдерживаться. Миссис Марч фантазировала, что они, возможно, только притворяются, изображая страсть. Или, продолжала она строить теории, он скрывает свою гомосексуальность, а она плачет каждую ночь, желая, чтобы он в спальне, где они остаются вдвоем, прикасался к ней так, как делает это на публике. От этой мысли у миссис Марч по спине вдоль позвоночника словно пробегали электрические разряды.
Но Шейла Миллер появилась без своего мужа, когда постучала в дверь шестьсот шестой квартиры. Она была в сшитых на заказ джинсах, заправленных в блестящие, яркие снегоступы – и те и другие, по мнению миссис Марч, являлись не подходящими ей по возрасту вещами. Создавалось впечатление, что Шейла очень старается, чтобы выглядеть модной, современной мамой. Больше всего миссис Марч мучила раздражающая правда: Шейле все это легко удавалось. На самом деле Шейла относилась к таким матерям, которыми хвастаются сыновья, потому что она, например, могла очистить апельсин, не разрезая кожицу – единой спиралью. Такая мать была еще и другом. Собственная мать миссис Марч часто напоминала ей в детстве: «Я тебе не подружка и не хочу ею быть. Я твоя
Когда миссис Марч открыла дверь, чтобы впустить Шейлу, та широко улыбнулась и посмотрела прямо в глаза миссис Марч, как делала всегда. Она просто вцеплялась взглядом, и это заставляло миссис Марч опускать глаза в пол. Вслед за Шейлой зашел Джонатан. Со своим вздернутым носом и темными кругами у глаз мальчик выглядел меланхолично, а Джордж в претенциозном приступе литературного каприза дал ему кличку По. Джонатан был тихим мальчиком, даже необычно тихим для ребенка его возраста, но мог и похулиганить в компании с другом. Если он был с товарищем, то мог производить звуки, которые не производил ни в каких других случаях, – фыркал, улюлюкал и вопил, и эти звуки эхом разносились по квартире, словно в ней поселились бешеные призраки.
Миссис Марч наклонилась, чтобы обнять его, и так широко улыбнулась, что у нее возникло ощущение, будто лицо вот-вот треснет. Она начала говорить с ним нараспев, как никогда не говорила, когда они оставались вдвоем. Волосы Джонатана пахли холодным воздухом с открытой местности и немного дымом, как от костра. Он молчал, только кивал в ответ на ее вопросы, задаваемые на высокой ноте («Ты хорошо провел время? Там было красиво? Снега много?»), и при этом вертел в руках кубик Рубика, который, как объяснила Шейла, ее сын подарил Джонатану. Все это время Алек, ее сын, маячил в общем коридоре сразу за дверью. Он отрицательно покачал головой, когда миссис Марч предложила ему шоколадного молока.
– Я думаю, что они все еще сыты – они же за последние дни съели столько сладостей и картофеля фри, – пояснила Шейла, слегка насмешливо и укоризненно. Она подмигнула миссис Марч, но та не была уверена, какой реакции от нее ожидают.
– Спасибо вам большое, Шейла, что привезли его, – поблагодарила миссис Марч. – Хотите чего-нибудь? Чая? Воды?
– Нет, спасибо, мы уходим и не будем вам надоедать, чтобы вы могли провести остаток дня с сыном.
– Хорошо, – кивнула миссис Марч, почувствовав облегчение оттого, что от нее больше не требуется поддерживать разговор. – Если вам что-нибудь потребуется, дайте мне знать.
– Обязательно, пока! Алек, попрощайся.
Но Алек уже шел к лифту. Шейла пожала плечами, глядя на миссис Марч и словно говоря: «Что возьмешь с этих мальчишек?» – и последовала за ним. Миссис Марч закрыла входную дверь. Когда она повернулась, Джонатан уже исчез. Она предположила, что он убежал к себе в комнату, желая вернуться в привычную обстановку и к любимым игрушкам, но когда она пошла по коридору, то поняла, что он находится в кухне и разговаривает с Мартой. Они говорили возбужденным шепотом.
– Я съел червяка, – сообщал он. – Они меня подстрекали, говорили, что я не съем, а я съел.
Миссис Марч смутилась, не захотела им мешать и пошла дальше.
Глава XIV
На протяжении всей своей жизни миссис Марч, урожденная Кирби, жила в доме, где была прислуга. В годы ее детства у них сменилось множество горничных, поваров и нянек. Она по большей части их не помнила – но одну служанку помнила очень хорошо.
Альма была их последней горничной, которая постоянно проживала в квартире. Ей предоставили крошечную комнатку без окон рядом с кухней. Изначально она планировалась как постирочная, но миссис Кирби решила ее перестроить, чтобы втиснуть узкую душевую кабину и повесить на стену раковину.
Альма была невысокого роста и пухленькой, с кожей оливкового цвета. Она заплетала в косы длинные черные волосы толщиной с корабельные канаты, но всегда прятала их, потому что мать миссис Марч считала роскошные густые волосы личным оскорблением. Она говорила приятным голосом, который журчал как фонтан, иногда казалось, что напевно, в ее речи проскальзывало много мексиканских слов. Миссис Марч, которой тогда было лет десять, никогда не встречала таких скромных женщин, у которых и посмотреть-то не на что, но при этом готовых, не смущаясь, хохотать над собственными недостатками – нет, даже радостно их принимать.
ebooksa