Зазеркалье. Записки психиатра

– Каббала, гностики… – задумчиво повторил Соловьев, разглядывая что-то на столе.

– Женщины, я говорю, – хмыкнул приятель.

– Каббала, гностики, женщины… Я как раз об этом, – Соловьев вскинул голову. – Ты слыхал, думаю, что человек – ну, это всегда признавалось – был изначально андрогинным существом, и потому разумно предположить, что он сохранит это двуполое состояние. В отношении того, как это будет сделано, существовало две точки зрения. Одна школа утверждала, что человеческая душа была разделена на две части, мужскую и женскую, и что человек остается несовершенным созданием до тех пор, пока эти части не воссоединятся через эмоции…

– Любовь, – уточнил Ревзин.

– Любовь, – кивнул Соловьев. – Отсюда теория о родственных душах, которые маются веками в поиске дополняющей их части разделенной души. Но вот послушай, какая штука! – Он оживился. – Есть, понимаешь ли, еще одна теория, будто разделение полов произошло в результате подавления одного из полюсов андрогинного существа, чтобы таким образом жизненные энергии могли быть направлены в сторону развития рациональных мужских способностей.

– И что? – Ревзин посмотрел рассеянно и со стуком поставил опустошенную кружку на стол.

– С этой точки зрения, – продолжил Соловьев, – человек до сих пор является андрогинным существом и по-прежнему изначально духовно полон, но в материальном мире женская часть мужской природы и мужская часть женской подавлены. Однако же через духовное развитие и познание мистерий скрытый элемент в каждой природе постепенно приобретет активность и, таким образом, человек восстановит половое равновесие. По этой теории женщина эволюционизирует от положения спутника мужчины до равенства с ним.

– Таким образом, женитьба… – Ревзин пренебрежительно поморщился.

– …станет союзом компаньонов, – пояснил Соловьев, – в котором два сформировавшихся индивида пробуждают друг в друге скрытые способности, помогая друг другу достичь полного индивидуального завершения. С моей точки зрения, эта теория более адекватна. Хотя есть и еще одна, полностью противоположная теория и практика. Мы тут с Янжулом книгу Джона Хамфри Нойеса о «библейском коммунизме» читали.

– И что там? – Ревзин изобразил заинтересованность на лице.

– Нойес основал в США несколько коммунистических общин под названием «Онайда», среди обитателей которых проповедовал свободную любовь. Считал правильным разорвать индивидуальные связи между мужчинами и женщинами, чтобы переключить скованную в них энергию на приверженность обществу. Социализм для него учение о новом экономическом порядке, а коммунизм – о сексуальном. Считает, что социализм без коммунизма обречен, потому брак должен уступить свое место коммунизму. В «Онайде» все – мужья и жены друг другу, нет родителей и детей, поощряется секс, но запрещена любовь. Романтическая сторона – побоку. Все трапезы, труд и развлечения в общине коллективные. Партнеры находят друг друга в общем зале во время общего вечернего досуга, а потом на некоторое время уединяются в одной из спален. Но не на всю ночь, во избежание романтических привязанностей.

– Интересно, – протянул Ревзин, глаза которого возбужденно заблестели. – Чем-то напоминает четвертый сон Веры Павловны в «Что делать?».

– У Чернышевского все гораздо… – Соловьев запнулся, – утопичнее, что ли, светлее и по-литературному красивее. Хотя, помнится, – он наморщил лоб, – слова «любовь», по-моему, в сне Веры Павловны тоже нет. «Радость» есть, «веселье» есть, «наслаждение» есть, а «любви» нет. И вправду что-то горит, – он принюхался и огляделся. – Пойдем отсюда от греха подальше. Да и закрываются они скоро, – положил на стол несколько монет и встал из-за стола.

– Да-да, пойдем, – Ревзин медленно, будто обдумывая что-то, поднялся следом и направился к выходу, бросая взгляды в сторону кухни, откуда, словно ненароком, выглянуло озорное личико. – От греха, – добавил он и подмигнул девушке, на лице которой появилась обнадеживающая улыбка.

Вышли на улицу. Соловьев подхватил рукой цилиндр, чуть не слетевший с головы под порывом ветра.

– Мерзкий, мерзкий климат, – проворчал он. – Ни зимы, ни лета. Даже солнце – и то в вечной каминной дымке. Не зря все наши разъезжаются. И Ковалевский, и Капустин. Остались только мы с тобой да Орлов.

– Это какой же Орлов?

– Дьякон русской церкви.

– А ты как, Владимир, тоже собираешься?

– Мне ехать отсюда еще рано. Поживу до будущей весны, тогда уж… Задумал я, понимаешь ли, один важный труд… – Соловьев замолчал, провожая взглядом кеб, прогромыхавший по булыжной мостовой.