Черный венок

Наоборот – она твердо решила сдаться. И покончить с этим навсегда.

Женщина распахнула обе двери, потом выпила успокоительных капель. Сильных транквилизаторов у нее не было, но капли – все же лучше, чем ничего. Выключила в доме свет, вскарабкалась на стол и улеглась в гроб, сложив руки на груди.

Какое-то время и лежала так, прислушиваясь к тишине. А когда настороженно прислушиваешься, воображение начинает подсовывать иллюзии. Нине мерещились и тяжелые шаги, и хриплый стон, и скрип старой двери, и мерное причмокивание. В один момент ей стало так страшно, что захотелось выпрыгнуть из гроба, добежать до дверей, запереть их, спрятаться в подвале и – как обычно – плакать там остаток ночи. Нина уговорила себя остаться недвижимой, более готовая лишиться жизни вовсе, чем провести ее остаток в страхе, которому конца и края не видно.

Нина не знала, сколько точно времени прошло. И она даже задремала. А когда в следующий раз разомкнула веки, за окном уже светало.

Не пришел, подумала женщина.

Ей было холодно. Платок душил – Нина нарочно повязала его туго, чтобы ее челюсть не упала, когда все закончится. Кто знает, когда ее нашли бы. Почему-то ей не хотелось, чтобы ее хоронили в закрытом гробу.

Не то чтобы Нина часто представляла собственные похороны, скорее в голове была смутная картинка: она лежит на белом нарядном одеяле, а вокруг собрались соседи. И на их лицах умеренная печаль (ну а что по Нине тосковать всерьез, если с ней едва здоровались, когда была жива, а в последние годы вообще брезговали ею, пьющей?). Может быть, придут бывшие ученики. В школе Нину всегда любили. Может быть, кто-то напечет блинов, а старуха Ефросинья принесет ароматную кутью. Во главе стола поставят портрет, на котором Нина молода, хороша собой и с ямочками на щеках. И будет у жителей Верхнего Лога спокойный мирный вечер у самовара – сначала скупо вспомнят Нину, а потом начнут говорить за жизнь, и кто-нибудь поссорится, а кто-нибудь помирится. Это будет хороший вечер, ясный и светлый… Закрытый гроб, в котором лежит мертвец с перекошенным от ужаса лицом и распахнутым в последнем крике ртом, не вписывался в идиллию.

Небо из темно-серого стало светло-серым, и Нина, которая, как ни странно, чувствовала себя прекрасно отдохнувшей (впервые за много месяцев), уже собиралась встать.

– Вот позор-то будет… – вслух пробормотала она. – Столяр всем расскажет о гробе. Расскажет, как пить дать. На меня будут смотреть странно… А, да и пусть. Да и пусть!

И когда она произнесла последнее «да и пусть», входная дверь вдруг хлопнула. Должно быть, ее закрыл сквозняк, но Нинино сердце подскочило к горлу. В голове запульсировало, как будто бы сама душа стучала в виски, истерически выкрикивая: «Выпусти меня! Выпусти меня, пока не поздно! Дай мне улететь!»

Это был не сквозняк. Женщина различала шаги – тяжелые, медленные. Как будто человеку трудно идти.

Тот, кто вошел в ее дом, точно знал, где она находится. Не пошел ни в сени, ни в светелку, ни в пустую комнату, в которой Нина хранила всякий хлам.

Когда она придумала свой план, когда покупала гроб, когда ложилась в него – твердо знала, что глаз открывать не будет. Что бы ни случилось. Такая вот инфантильная защитная реакция – как малыш закрывает глаза ладошками, когда не хочет, чтобы его нашли.

Но Нина и подумать не могла, как это будет трудно.

Как трудно и страшно будет слышать сопровождающиеся мерными хриплыми выдохами тяжелые шаги, вдыхать наполнивший комнату тошнотворный запах гниения и влажной земли…

Нина лежала в гробу, и ее руки тряслись.

Внезапно шаги стихли. Ни хрипа, ни выдохов женщина тоже больше не слышала. И не чувствовала мертвого Бориса рядом с собой – почему-то он не стал подходить к гробу, остановился поодаль.

Минуты шли, показавшись бесконечными.

Так прошло, должно быть, четверть часа.

Ничего.