Черный венок

Хунсаг так любил здешний лес. Так пусть же лес и поглотит его, сожрет без остатка.

Лада была сильной женщиной, ей удалось взвалить тело на плечи.

Согнувшись под весом мертвого тела, она пробиралась все дальше в лес и тихо выла – не могла не выть. Долгие годы Хунсаг был ее опорой, ее позвоночником, а когда его не стало – рассыпалась, превратилась в животное. Ей хотелось рычать, снять платье и до смерти расцарапать себя ногтями, кожу с себя заживо снять.

Добравшись до какой-то полянки, женщина споткнулась о торчавший из земли корень, рухнула и поняла, что больше идти не сможет.

И Лада сделала то, чего не позволяла себе ни разу за годы, проведенные рядом с Хунсагом, – осознанно приняла горькую порцию слабости. Упала на его еще теплую грудь, уткнулась носом в шею, которая еще хранила знакомый запах, запуталась пальцами в его мягких волосах и тихо заплакала.

А потом ее память вдруг подбросила ей шулерского крапленого туза. Ладе вспомнилось, как давным-давно, когда она еще была молода и надеялась, что когда-нибудь ее мужчине надоест играть в марионеток и будет у них общее счастье с домом-полной-чашей, детишками и Млечным Путем над остывающей Волгой, Хунсаг пришел к ней ночью и серьезно объявил, что сегодня будет учить ее умирать. Лада немного испугалась, но он, уловив ее мысли, возразил, мол, «научить умирать» вовсе не является синонимом «убить».

«Возможно, когда-нибудь, – сказал Хунсаг, – в твоей жизни наступит момент высшего отчаяния. Я искренне надеюсь, что этого никогда не произойдет, но считаю своим долгом вооружить тебя. На всякий случай. Я объясню тебе, что делать, если вдруг однажды ты решишь, что лучшим выходом будет смерть твоего физического тела».

«Бог с тобой! – рассмеялась тогда Лада, молодая, красивая и влюбленная. – С чего же мне помирать? Уж очень я жить люблю. До последнего цепляться за жизнь буду, как та лягушка в молоке».

«И все-таки ты меня послушай, – продолжил он. – Сейчас я возьму твою руку и покажу две точки. Одна на затылке, другая – на горле. Если сильно надавишь на них указательными пальцами, а сама будешь дышать так, как я научу, твоя душа безболезненно отделится от тела навсегда. Это будет не страшно и не больно, похоже на легкое и благодатное засыпание человека, который очень сильно устал».

И вот теперь, прижимая к себе остывающее тело Хунсага, женщина мысленно поблагодарила его за то, что он все предусмотрел и, как всегда, указал ей правильный путь, по которому Лада и пойдет – по еще теплым его следам. Она распрямилась, в последний раз погладила мертвого мужчину по волосам – уже без истерической тоски, со спокойной грустью. А потом несколько раз глубоко вдохнула, нащупала отвердевшими от ежедневной гимнастики пальцами нужные точки и надавила на них так сильно, как только могла.

И по венам ее словно полилась медовая патока, и стало ей тепло и спокойно, словно кто-то невидимый набросил на ее плечи шерстяное покрывало. На мгновение вспомнились руки матери, о которой Лада и думать позабыла и даже не знала, жива ли та еще. А потом осталось только небо – летнее, теплое, уже светлеющее. Небо заполнило все ее существо, отразилось в удивленно распахнувшихся глазах, стало ее душою и сердцем.

Смерть показалась ей похожей на тихую полноводную реку, которая бережно уносит бумажный кораблик в далекие неведомые моря.

Эпилог

В приемной гинеколога была очередь, даром что Виктория не пожалела денег на контракт с одной из самых дорогих московских клиник. Ее беременности исполнилось уже двенадцать недель, и каждое утро она подходила к зеркалу в надежде увидеть округлившиеся линии. Но ее крепкий смуглый живот был по-прежнему плоским.

Конечно, Вика хотела сделать аборт. И даже записалась на прием к своему гинекологу – в первый же день после возвращения в Москву. Но в ту ночь ей снились странные сны. С ней разговаривали мертвые грустные дети, одетые в белое. И еще там был он, Хунсаг. Смотрел на нее ласково и грустно и своим тихим голосом говорил: «Не надо. Ты пожалеешь, если поступишь так. Твой ребенок должен родиться. Позволь ему. Позволь мне. Расслабься». И хоть Виктория была не из впечатлительных, к утру ей стало не по себе. Она проснулась в половине седьмого без будильника, босиком подошла к окну, налила себе виски и долго смотрела на осень, распускающуюся медленно, как северный цветок. Вика никогда не любила слушать тело – предпочитала полагаться на интеллект и логику, а не на ловлю смутных ощущений. Но в то утро ей вдруг показалось, что под холеной кожей ее впалого живота бьется чье-то сердце.

Она позвонила гинекологу и отменила визит.

Виктория пыталась жить, как раньше. Казалось бы, это просто. Но… Вот ведь странно – в лесной деревне ее вроде бы удерживали силой, но она не чувствовала себя жертвой. Конечно, была рада вернуться домой, рада снова мыться в ванной и носить шелка, пить капучино по утрам, накручивать волосы на термобигуди и сплетничать по телефону с кем попало. Однако какая-то ее часть не без грусти вспоминала дом, в котором была заперта, и особенно мужчину, который приходил к ней по ночам.

Она сняла небольшую квартирку-студию на Беговой, купила стереосистему, бутыль драмбуи и четыре легкомысленных халата и готовилась в очередной раз птицей Феникс восстать из пепла (что в ее случае означало – найти нового любовника, который укроет ее крылом).

Но почему-то ничто из того, что еще несколько недель назад казалось ей чуть ли не смыслом жизни, больше не доставляло удовольствия.

Щебетание подруг заставляло морщиться, точно от зубной боли. Не хотелось рисовать стрелки на верхних веках по утрам. И причесываться. И завивать ресницы. И наряжаться. Так и ходила – притихшая, бледная, с пошатнувшимся чувством самоидентификации. Однажды на улице ее остановила монахиня – немолодая женщина с ясными глазами. «Черно у тебя на душе, деточка», – сказала она. Виктория же привычно огрызнулась.