А я, значит, чешу но болоту, и одна у меня думка, что ночь темная, как деготь, и никто меня увидеть не может. Стреляют в ночь, как в копейку, по невидимой цели. Самая это пустая стрельба. Гармонь я, между прочим, не бросил. Тяну за собой за ремень. Забыл, что на болоте кочки да мелкий кустарник. Гармонь, значит, зацепится за кочку, да как рыпнет, вроде как вскрикнет на все болото: «Ратуйте, хлопцы!» А те с, моста – невидимые для меня люди – но тому рыпу от гармони бьют и кричат: «Хрен уйдешь, зараза!»
Потом выяснилось; ехали ночью на тачанке с пулеметом через тот мост хлопцы атамана Дзиндзипера. Я как растянул гармонь, кони перелякались, понесли, сорвались в болото, – мост у нас неогороженный, – забились в болоте, завязли. Только к утру те парни вытащили коней и пулемет. А я к тому времени был уже далеко, за сорок километров, в курене у деда. Так, думаете, этим все и кончилось? Э-э, нет! Нет и нет! Будь она неладна, та ворожка. Долетел я до своего села, как ветер. А у нас при хате, как водится, садочек яблоневый и вишневый. И для подкормки тех яблонек и вишен мама моя покойная еще с осени заготовляла золу-удобрение да ссыпала ее в глубокую яму. А потом ту яму прикрывали соломой, чтобы зола не мокла.
Вы слушайте, это имеет значение! Чешу я, значит, до дому, а мой батько услышал пальбу на болоте, схопил двустволку с дробью и выскочил до сада: в такой суматохе, знаете, мальчишки воспользуются, враз весь сад обнесут".
Выскочил батько и видит: несется прямо до нашего сада фигура, не поймешь что – или лешак, или сам черт.
Батько, конечно, приложился и бахнул по мне разом из двух стволов. Однако промахнулся. Только плечо мне чуть повредил.
А я вижу: выстрелил батько, ударило огнем и дымом, и в тот же момент батько мой провалился сквозь землю, и над тем местом, где он пропал, выбросило белый-пребелый дым.
Я закричал, вроде сомлел со страху, упал на землю. Думаю, каюк мне, смерть! Батько в ад, что ли, ввергнулся, а я лежу раненый. И тут эта подлая гармонь вдруг так тоненько, так деликатно выпускает свой последний дух со звоном. Я прямо взвился, схватил ее и брякнул об землю. И ни капли потом не жалел. Да-а, вот такая история!
– А что же случилось с батькой?
– Тоже, скажу я вам, история с географией! Батько как кинулся к плетню, так наскочил на яму с золой, провалился, конечно, и выбил тот столб белой золы выше хаты. Мыли его, чистили, едва отскребли. Три дня кашлял золой и обещался выломать здоровый дрючок из плетня и меня выпороть. А мне – шестнадцать лет. Разве мыслимо пороть! К тому же мама моя тут же меня отправила к деду – на случай, если бандиты станут расследовать дело и меня искать. Вот какая, видите, была волынка, товарищ режиссер. С тех пор я, понятно, не верю в народную медицину. Нипочем не верю. Затируха это для мозгов, а не медицина…
Появилось солнце. Над соломенными крышами тотчас же начал завиваться пар. Возобновилась съемка.
Где-то далеко за речкой заиграла гармоника: «Гей вы, хлопцы-баламуты!»
Красноармеец, рассказывавший историю про народную медицину, последний раз затянулся и сказал:
– Так я и не осилил гармошку. А кабы осилил, так такую чепуху, как «Баламуты», ни за что бы не играл.
– А что бы вы играли?
– «Дывлюсь я на небо тай думку гадаю», – ответил красноармеец. – Ну, прощайте пока, товарищ режиссер.
Избушка в лесу
Считается, что лучшая похвала для подвесного лодочного мотора – это сказать, что он работает, «как швейная машина».
Не знаю, как в других местах, но у нас на верхнем плесе Оки это любимое выражение среди разного рода речных людей – бакенщиков, рыбаков, охотников и паромщиков.
Вообще, для похвалы у нас мало слов, а для того, чтобы обругать мотор, их находится множество: «керосинка», «тарахтелка», «дымовоз», «жестянка» и, наконец, самое обидное – «вонючка».