Возница скрывается.
Смею спросить, куда изволите ехать?
Лермонтов. В Петербург. Я и мой однополчанин Жерве – мы оба получили помилование.
Лекарь (кричит духанщику). Тогда тащи вина! Вина, каналья, из самых твоих заветных бурдюков!
Духанщик тащит вино. Зурначи бросают игру в кости и берутся за барабан и дудку. Как только наполняются вином первые стаканы, зурначи ударяют быструю, но заунывную мелодию. Чиновник просыпается и жадно смотрит на веселое общество за столиком. Музыка привлекает любопытных. Духан наполняется худыми грузинскими крестьянами, мушами, погонщиками.
Лермонтов (подзывает духанщика, незаметно дает ему пачку ассигнаций). Угости всех вином.
Духанщик что-то сердито кричит по-грузински. Необыкновенное оживление. Посетители, смеясь, толпятся у стойки. Духанщик наливает им вина. Тогда они кланяются Лермонтову и молча, торжественно пьют. Лермонтов встает и выпивает стоя свой стакан.
Одоевский. Ты хорошо прощаешься с Кавказом, Миша.
Лермонтов. Он стоит того. Но все же я счастлив, что возвращаюсь в Россию. Там все. Там друзья и надежды. И поверишь ли, Саша, почему-то поэзия легче всего рождается под нашим сереньким небом.
Одоевский. Да, тоска… Много бы я дал, чтобы услышать, как палый лист шумит под ногой, чтобы увидеть туман над родными полями…
Лермонтов. Брось, Саша. Увидишь все. Мужайся.
Лекарь (Одоевскому). Я хоть прост, батюшка, да хитер. Вы из ссыльных?
Одоевский. Да, я ссыльный.
Лекарь. За декабрь?
Одоевский. Совершенно точно, за декабрь.
Лекарь. Много вашего брата сгноили в солдатской шинели… Простите, не имею чести знать вашего имени…
Одоевский. Моя фамилия Одоевский.
Лекарь. Князь?
Одоевский (усмехаясь). Нет, как видите, солдат Нижегородского драгунского полка.
Лекарь (чокается с Одоевским и пьет). Эх, батенька мой. Благородство мыслей не скроет никакая солдатская шинель. Даже самая рваная.