Брось болтовню и переходи к фактам! (Сколько раз слышал я это в своих бесконечных беседах с судьями!..)
Разрешите же рассказать вам, господин доктор, — ведь с сегодняшнего дня я перед вами исповедуюсь, — разрешите рассказать, как я дошел до того, что потерял всякий стыд и стал рассматривать свою бесчестность и пребывание в тюрьме как нечто присущее моей натуре и неотъемлемое от моей судьбы.
Мне было девятнадцать лет, и отец был убежден, что я посещаю юридический факультет. На самом же деле я проводил целые дни в игорном доме, который тайно содержал некий Адольф сообща с сыном богача Грумэзеску. Я стал завсегдатаем этого притона. Уходил по вечерам после ужина, и родители сетовали на мое чрезмерное трудолюбие, поверив в вымышленные занятия с приятелем. Я находился в обществе самого низкопробного сброда, где один негодяй был хуже другого. Как говорится: рыбак рыбака видит издалека.
Однажды вечером, когда страсти уже разгорелись, у стола появился никому неведомый капитан интендантской службы. Был он навеселе и все же имел вид какого-то гробовщика, чему способствовал и хриплый голос, словно исходивший из рассохшейся бочки. Он произнес: «Добрый вечер» — и попросил подать чашку кофе. Грумэзеску смерил его презрительным взглядом и ответил:
— Здесь не кафе.
Капитан, ничуть не обескураженный, спокойно приблизился к игорному столу, взглянул на банкомета, на кучу денег перед ним — в банке лежало около трех тысяч лей — и спросил преувеличенно вежливо:
— Разрешите карту?
— Почему же нет? Пожалуйста! — отозвался один из игроков, пододвигая ему стул, и подмигнул банкомету, как бы говоря: «Возьмись за него, клиент вполне подходящий».
Играли в штосс, и банк держал Адольф. Он перетасовал карты и протянул колоду капитану. Тот вынул карту, не глядя, слегка загнул с одного угла и, подвигая ее к груде денег, лежавших перед Адольфом, торжественно провозгласил:
— Ва-банк!
Мы все окаменели. Побледневшие компаньоны вопросительно переглянулись, после чего Грумэзеску накрыл карты ладонью и заявил:
— Ва-банк?.. Пожалуйста, ничего не имеем против, но мы желали бы знать, чем вы гарантируете эту сумму со своей стороны?
Капитан не спеша поднялся со стула, отвернул полу шинели и вынул из заднего кармана полотняный мешочек, где были сложены столбиками наполеондоры. Он сорвал обертку с одного столбика, со второго, с третьего и стал высыпать перед собой на стол деньги. Вскоре там оказалась сумма, превышавшая капитал банка. Потом очень вежливо спросил:
— Ну что, хватит?
Никто не ответил. Все сидели, затаив дыхание. Заметив, что у Адольфа дрожат руки, Грумэзеску решительно потребовал:
— Встань, я буду сам сдавать, это серьезная игра.
Он уселся поудобнее на стуле, как будто собирался просидеть там целую вечность, и перетасовал карты. Капитан снял… А мы? Мы, конечно, не вмешивались и лишь смотрели, еле дыша, на руку банкомета, который методично клал одну карту направо, другую — налево. Сердце у всех билось так, будто не деньги, а наша жизнь была поставлена на кон.
— Вот она! — открыл карту капитан, элегантно держа ее за загнутый краешек и не изменяя своему чудовищному спокойствию. Эта была семерка треф… — Слезы, — добавил он, торжествующе улыбаясь. Медленным движением капитан сгреб со стола всю кучу денег и, не пересчитывая, ссыпал в свой мешочек.
— А теперь, господа, спокойной ночи…
— Как! Вы не останетесь? Мы еще можем поиграть… Просим вас.