Избранное

Передо мной с быстротой молнии мелькали лица моих домашних, отец с салфеткой за воротником, помертвевшая от ужаса мать, все родные появлялись и исчезали, как на экране. Какие-то лишенные смысла звуки, слова, жужжа, завывая, вылетали откуда-то из бездны и зловеще ударяли мне в уши, как град. Для моих родителей этот неожиданный удар был сокрушительней всех последующих, так как был первым.

Два месяца терзаний, слез, тюрьма в Вэкэрешть, полиция, суд… Встречи с всевозможными людьми, не имеющими ничего человеческого.

Боже, когда я снова очутился на свободе — мне показалось, что весь мир принадлежит мне. Только тот, кто сидел в тюрьме, понимает, какое величайшее счастье быть свободным…

Размышляя о том, что произошло, я готов был избить себя. Какого дурака я свалял! Держал при себе деньги, когда прекрасно мог их спрятать так, что сам черт бы их не нашел. Зря перенес, совсем зря, столько позора, побоев, тюрьму… Только беднягам родителям известно, чего стоило мое освобождение. По возвращении я нашел наш дом почти опустошенным. С той поры судьба моя была решена.

Понедельник, 29 декабря… Уже три дня я не нахожу себе места, — как зверь в клетке, беспокойно хожу взад и вперед по камере. Хочу продолжать писать, но никак не могу сдвинуться с мертвой точки. С тех пор как доктор сказал мне, что моя исповедь заинтересовала его как роман и я знаю, что кто-то из-за моего плеча следит за развитием повести обо всех моих отвратительных поступках, мне стало труднее разматывать спутанный клубок воспоминаний. К тому же проклятая болезнь изнурила меня, заволокла душу какой-то паутиной. Голова, как в тумане, мною овладевает отвращение ко всему миру и к самому себе. Мне кажется, я даже не буду знать, что делать с жизнью, если меня помилуют. Самоубийством я не покончу, упаси боже, хотя это был бы, вероятно, самый разумный исход. Но этого сделать я не могу. Страшно. У меня не хватит силы воли. После всех пережитых унижений и избиений у меня выветрились все человеческие чувства.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Первый серьезный удар, нанесенный мне в этой мерзкой жизни, я получил в Галаце лет девять тому назад, когда органы юстиции уличили меня в соучастии в одной очень сложной афере. Я вышел из тюрьмы в четвертый раз и устроился «практикантом» в одном комиссионном деле в Плоешть. Введенный в семью местного коммерсанта, дочь которого нежно строила мне глазки, я выдал себя за сына богатого помещика из Дорохоя. Фальшивые документы, письма, поддельные телеграммы, сфабрикованные мною самим, оказали действие: вместе с родительским благословением коммерсант преподнес мне сумму в пять тысяч лей. Через день после помолвки я бесследно испарился. Две недели провел я в Галаце, где подготовил вторую такую же аферу. Но однажды утром, когда я еще лежал в постели, кто-то постучал в дверь; открываю и вижу перед собой трех мужчин: один из них — коммерсант из Плоешть; нечего и говорить, кто были двое других. Потерпевший осыпал меня бранью, а я быстро оделся, в то время как полицейские завладели всеми моими вещами. Я был полностью в их руках.

Сначала меня отправили в Плоешть, затем обратно в Галац, где в порядке доследования меня продержали под арестом еще почти два месяца. Всякий острог — школа разврата. Сидя в галацкой тюрьме, я убедился, что мне надо еще многому поучиться. Я подружился с двумя греками, величавшими себя «деканами портовых воров». Весь день занимались мы разработкой грандиозных комбинаций и планов на будущее. Все это время меня часто вызывали к следователю, лицо которого казалось мне странно знакомым. Попутно он раскрыл еще одну мою махинацию, когда с помощью поддельных накладных я провел другого коммерсанта, торговца мешковиной. Обо всем этом я уж давно забыл, моему бухарестскому компаньону удалось вовремя улизнуть, но я впутал довольно основательно в это дело и собственного отца. Бедняга вначале ничего не подозревал, но потом попался и, так как другого выхода не было — продолжал игру.

И вот как-то раз в понедельник меня снова вызвали в кабинет следователя. Уже в течение нескольких дней я испытывал беспокойство, меня тяготило предчувствие какого-то тяжелого несчастья, неясный страх. Когда я вошел, следователь внимательно читал какое-то дело и заставил меня простоять около часа у двери, не взглянув ни разу в мою сторону. Наконец вошел судебный пристав и шепнул несколько слов следователю. Мне было ясно, что готовится что-то против меня, я строил тысячи предположений, но не мог остановиться ни на одном из них. Все мне казалось каким-то страшным сном. Следователь подал знак, и пристав раскрыл дверь, ведущую в другую комнату; из нее вышел… мой отец. Он выглядел совершенным стариком — я не видел его уже два года. При виде меня он весь задрожал.

— Вы знаете его? — строго спросил следователь.

— Как же мне не знать его, — горе мне!

И несчастный отец задохнулся от сдерживаемых слез.

— А меня… не узнаете?

С моих глаз точно спала повязка, и я окаменел от страха перед тем, что должно было произойти.

Отец долго вглядывался в следователя, пожимал плечами и, наконец, робко произнес, как ребенок, боящийся побоев:

— Не знаю… может быть… не припоминаю. Я столько пережил, господин следователь… сжальтесь надо мною, я несчастный старик…

Следователь встал и, повернувшись лицом к свету, спокойно сказал:

— Вы видите около глаза этот рубец?

— Да, вижу, — ответил отец, смиренно кланяясь.

— А вы знаете, откуда у меня этот знак?