Басни

(Le Mari, la Femme et le Voleur)

Жил Муж, В Жену влюбленный страстно. Но, обращаяся с Женою полновластно, Он был несчастен… Почему ж? Да потому, что равнодушна К нему была его Жена, Всегда ровна, всегда послушна, Всегда, как камень, холодна! Несчастный Муж страдал, — и это так понятно: Ведь он был Муж, — с Женой жить принужден. Женатым же тогда приятно, Когда союз любовью освящен. Супруга же к нему любовью не пылала И с нежностью его ни разу не ласкала. И вот однажды в ночь обиженный супруг Ей горько плакался на жизнь свою, как вдруг Их разговор Прервал внезапно Вор. Несчастная Жена так Вора испугалась, Что с трепетом скорей прижалась Всем телом к Мужу. "Милый друг! Вскричал тут радостно супруг. Не будь тебя — такого счастья Я не изведал бы вовек. Возьми же, добрый человек, В награду за твое участье Что хочешь!" И в короткий срок Вор все унес, что только смог. Из басни вывел я такое заключенье: Страх — чувство всех других сильней. При нем забудешь отвращенье. Но иногда и страх бледней Бывает при любви. Так был один влюбленный Настолько страстью ослепленный, Что дом поджег нарочно свой Лишь для того, чтоб, от огня спасая, Своей рискуя головой, Возлюбленную несть в объятиях сжимая. Мне по душе горячей страсти зной: Я рассказал сейчас рассказ любимый мой. Но на такой порыв испанец лишь способен: Не так безумен он, как пылко благороден. А. Зарин

Из Бидпая и Локмана (прим. к б. 19 и к б. 140).

185. Два Человека и Клад

(Le Trésor et les deux Hommes)

Бедняк, которому наскучило поститься И нужду крайнюю всегда во всем терпеть, Задумал удавиться. От голода еще ведь хуже умереть! Избушку ветхую, пустую Для места казни он поблизости избрал, И, петлю укрепив вокруг гвоздя глухую, Вколачивать лишь в стену стал, Как вдруг из потолка, карниза и панели Червонцы на пол полетели. И молоток из рук к червонцам полетел! Бедняк вздрогнул, остолбенел, Протер глаза, перекрестился И деньги подбирать пустился. Он второпях уж не считал, А просто так, без счета, В карманы, в сапоги, за пазуху наклал. Пропала у него давиться тут охота, И с деньгами бедняжка мой Без памяти бежал домой. Лишь он отсюда удалился, Хозяин золота явился: Он всякий день свою казну ревизовал; Увидя ж в кладовой большое разрушенье И всех своих родных червонцев похищенье, Всплеснул руками и упал, Лежал минуты две, не говоря ни слова, Потом, как бешеный, вскочил, И петлею себя с досады удавил. А петля, к счастию, была уже готова… И это выгода большая для скупого, Что он веревки не купил! Вот так-то иногда не знаешь, Где что найдешь, где потеряешь; Но впрочем верно то: скупой как ни живет, Спокойно не умрет. А. Измайлов

Заимствована из эпиграмм знаменитого римского поэта VI в. по Р. Х Авзония (Decimus Magnus) (309–392). Басня переведена на русский язык, кроме Измайлова, Сумароковым ("Скупой").

186. Мартышка и Кот

(Le Singe et le Chat)

Каштаны жарились в печи на угольках; Мартышка на полу перед огнём сидела И пристально на них глядела, А Кот лежал у ней в ногах. — Что, Васька, — говорит Мартышка. Достань каштана два, так будешь молодец! — Да, лапу обожги! нет, я ведь не глупец! — Э! неженка какой! трусишка! Трус! трус! — Вскочил мой Кот, в дугу себя согнул, На лапки задние у печки приподнялся, Переднюю к каштану протянул, Ожегся и назад подался; За дело принялся опять: То лапку к уголькам протянет, То прочь ее, а там другою трогать станет, И вытащил он так уже каштанов пять. Каштаны Васька вынимает, Мартышка же их подбирает, Облупит, да и прямо в рот. Вдруг, на беду, слуга идёт. Плутовка наутек, а Кот не догадался: Работою все занимался. Слуга на цыпочках к мошеннику подкрался, Да за уши схватил и ну его таскать. Кот бедный от побой, как мертвый, протянулся, Насилу через час очнулся, И полно с той поры без пользы воровать. Мартышка вот умна: не обожглась, не бита, И сыта; А Васька глуп, так с ним случилася напасть… То ль дело для себя украсть!.. А. Измайлов

Из "Апологии Федра" Ренье (Regnerus) (прим. к б. 183). — Басня Лафонтена дала сюжет для двух комедий: "Bertrand et Raton", Скриба, и "Le marron du feu", Альфреда де Мюссе. На русский язык, кроме Измайлова, басню переводил Сумароков ("Мартышка и Кошка"); указывали также на сходство ее, хотя и отдаленно, с басней Крылова: "Два мальчика".

187. Коршун и Соловей

(Le Milan et le Rossignol)

Однажды Коршун, вор известный, Всех петухов и кур в селе перепугал. Но ребятишек крик разбойника угнал В дубраву. Как назло, там Соловей чудесный В объятья хищнику попал. Глашатай вешних дней просил себе пощады: "Что толку съесть того, в ком лишь одни рулады? Прослушай песенку мою, Освободи меня скорее! Тебе спою я о Терее И о любви его спою…" — А кто такой Терей? Знать, лакомое блюдо Для нас, для коршунов?.. — О нет! то прежде был Влюбленный царь: отсюда Песнь страстная моя. Его безумный пыл Мне чувство сладкое внушил И трепет страсти безрассудной; Потешу я тебя такою песнью чудной, Что в восхищенье ты придешь: Всем любо пение мое и неги дрожь В любовном гимне… Тут Коршун перебил:-Хорош! Недурно сказано! Я голоден, а ты мне Свой голосок суешь… — Знай, я беседую нередко и с царями. — Ну, если попадешь к царю в объятья, пой, Морочь его тогда своими чудесами; А коршунам рулад не надо, милый мой: Ведь у голодного-то брюха Нет уха! П. Порфиров

Из сборника Абстемия (прим. к б. 24). Относительно царя Терея см. прим. к б. 57. На русский язык басня была переведена отдаленно Сумароковым ("Коршун и Соловей") и Жуковским ("Сокол и Филомела").

188. Пастух и его Стадо

(Le Berger et son Troupeau)

Что ж это? Неужель таков уже обычай, Что волку каждый раз из стада моего Хотя одна овца достанется добычей! Что за глупцы от волка одного Их больше тысячи — спасти мне не сумели Бедняжечку Робэн! по городу она За мною бегала. На звук моей свирели Мне откликалася. Послушна и умна, Она меня блеянием встречала И издали меня от прочих отличала. Ах, бедная Робэн!" Оплакав так ее, Речь к Стаду стал держать пастух Гильо. Овец, баранов, всех, до маленьких ягнят, Он умолял волкам не поддаваться: Их больше тысячи! И, если захотят, Они с волками могут потягаться! Тут все клялись во имя общей чести От страха не бежать и всем держаться вместе. — Мы волка задушить сумеем, господин, За то, что погубил он милую Робэн! Сказали все. — Клянемся головой! Гильо поздравил их с решимостью такой. Но только сумерки сгустились, вдруг смущенье: Почудился всем волк. Кому и было лень, Всяк бросился бежать в паническом смятеньи. А это был не волк, а только тень. Солдаты трусы — им сродни. Как звери хищные, они Готовы биться бы с врагами; Но лишь опасность — и бегут В смятеньи все. Напрасный труд Их удержать примером иль словами. А. Зарин

Из сборника Абстемия. — Имя Робэна взято Лафонтеном у Рабле. Купец у него говорит Панургу: "Вас зовут Робэн-баран. Посмотрите на этого барана, его тоже зовут, как и вас, Робэном".

Книга Х

189. Две Крысы, Яйцо и Лиса

(Les deux Rats, le Renard et l"Oeuf)

(Г-же де ла Саблиер).

Ириса! петь хвалу всегда желал я вам, Но вы певцов отвергли фимиам; На смертных остальных вы непохожи в этом, Желающих всегда хвалений быть предметом; Красавицам, монархам, божествам Влечение подобное пристойно, И осуждать его здесь было б недостойно. Напиток сладостный, волшебный нектар тот, Который издавна певцами прославляем, Каким земных богов мы часто опьяняем (Охотно от него сам Громовержец пьет), Ириса, похвалой зовется тот напиток. Вы предпочли ему приятный разговор, Предметов для него всегда у вас избыток, Вам даже изредка любезен милый вздор (Хотя последнему никто бы не дал веры); Но свет в сужденьях близорук. По мненью моему, и шутки, и химеры, В беседе кстати все — от вздора до наук, Все быть должно предметом разговора. Дары свои так рассыпает Флора, Но всякому цветку — его черед: Из каждого пчела извлечь сумеет мед. Позвольте же коснуться мне вопросов Той философии, которая слывет У нас новейшею. Нам говорит философ, Что духа нет, есть только плоть одна, И каждое животное — машина, В которой действует известная пружина, В движение приведена. Не таковы ль часы с заводом, Идущие всегда одним и тем же ходом? Откройте же ее, взгляните в глубину, Пружину вы увидите одну, Она ближайшую спешит привесть в движенье, Пока не зазвонит известный механизм. Таков, по мненью их, животных организм. Машиной каждой впечатленье Воспринимается, и так же в свой черед Она толчок a?oaei передает. Но как же делается это? Здесь приведу я смысл ответа. Согласно этому ученью, лишены Животные сознания и воли: В них радость и печаль, любовь и чувство боли Необходимостью одною рождены. Так что ж они? — Часы!.. А что же мы такое? О, мы — совсем другое. Различие Декарт нам поясняет сам, Декарт, которому наверно был бы храм Языческим воздвигнут веком; Меж разумом и человеком Он — нечто среднее. Так, получеловек И полуустрица — иной слуга вовек. Вот каковы Декарта рассужденья: "Один я одарен способностью мышленья. Что занимает мысль мою Один я это сознаю". Известно вам, что если б размышляли Животные, они едва ли Могли бы в том отдать себе отчет. Декарт же далее идет И утверждает он, что действия животных Зависят от одних влияний безотчетных, Что рассуждать они не могут никогда. Мы с вами этому поверим без труда; И тем не менее, когда, травимый псами, Напуганный людскими голосами И звуками рогов, предвестников побед, Маститый зверь, достигший лет преклонных, Олень старается напрасно спутать след, От ярости лiaoоa, погоней распаленных, Он уклоняется, оленя юных лет Подставив им взамен. И как его уловки, Которыми продлить свои он хочет дни, Как хитрости его, его обходы ловки! Достойны участи счастливейшей они И славного вождя. Но гончих разъяренных Добычей он становится в борьбе, Иных трофеев не стяжав себе. Когда птенцов своих, едва лишь оперенных И не умеющих летать, В опасности их куропатка-мать Увидит вдруг, искусно притворяясь, Что пулею в крыло поражена, Охотника и пса старается она Отвлечь к себе. Когда же тот, кидаясь, Готовится схватить ее, легко Она взлетает высоко, Над их смущением как будто издеваясь. Близ севера есть дальняя страна. Как в первобытные глухие времена, Там люди все живут в невежестве глубоком; Зато животные сооружают там Над быстрою рекою иль потоком Сооружения, подобные мостам. Искусно строятся животными плотины: Настилка из досок, затем из твердой глины. Под предводительством главнейших мастеров Работает артель бобров. Известная во время оно. Что перед этою — республика Платона? Лишь только настает холодная зима, Бобрами строятся удобные дома, И по мостам они свершают переходы, Меж тем как дикари переплывают воды. Что лишены животные ума, Я верить не могу и я скажу вам больше: Герой, пред кем дрожит турецкая земля, Мне сообщил рассказ, король великий Польши, А лжи не может быть в устах у короля. Король рассказывал, что на его границе Из рода в род ведут войну зверьки, Которые зовутся байбаки; Они сродни приходятся лисице. И столь искусная война Едва ли меж людьми бывала ведена: Разведчики, летучие отряды, Шпионы, вылазки, засады, Все ухищренья, без числа, Науки, Стиксом порожденной, Которая героям жизнь дала. Дабы почтить хвалою заслужённой Их подвиги, пусть Ахерон Нам возвратит великого Гомера; Пусть также и Декарт нам будет возвращен. По поводу столь дивного примера, Хочу я знать: что возразил бы он? Пусть говорят: животных организмы Лишь сложные природы механизмы, Телесной памятью одной одарены, И побуждения другого им не надо Для действий, вроде тех, что мной приведены. Им служит память местом склада: Ища предмет знакомый в нем, Они идут знакомым им путем, И повторяется все в том же направленьи Такое ж самое явленье; Но мысли в них руководящей нет. Мы действуем не так. Инстинкт или предмет Не служит точкой нам исходной, Мы побуждаемы лишь волею свободной. Начало высшее во мне заключено И существо мое ему подчинено; Начало это, будучи духовным, Отделено от тела, и оно Является у нас властителем верховным Всех действий. Но какая связь Незримая, меж них установясь, Его соединяет с телом, Кто властен разрешить в определеньи смелом? Владеет хорошо орудием рука; Но в свой черед кому была она послушной? И чьим велением несутся облака И движутся миры стезею их воздушной? Небесный дух, быть может, их ведет. Такой же дух и в нас живет, Пружины тайные приводит он в движенье. Пути невидимы, мы видим лишь явленье; Возможно их постичь — на лоне Божества. И если правду всю сказать нелицемерно, То сам Декарт, учения глава, Знал то же, что и мы. Одно я знаю верно: Дух этот чужд разумнейшим зверям, Лишь в человеке он себе возводит храм. И все ж растения, хотя оно и дышит, Неизмеримо выше зверь. Что скажет тот, кто мой рассказ услышит, Который здесь я приведу теперь? Две Крысы, бедствуя, искали пропитанья. Они нашли Яйцо, и радость велика Была у них: не целого ж быка Двум крысам надобно! Но против ожиданья У них Лиса явилась на пути. Как от нее Яйцо спасти? В передних лапах унести Его вдвоем? Насколько можно, Катить или тащить до места осторожно? Все это значило б на риск большой идти. Необходимостью исхода Был создан план такого рода: Пока Лиса могла бы их настичь, С добычею укрыться бы умели Они в норе своей. И вот для этой цели Одна из крыс легла навзничь И лапами яичко обхватила, Другая ж, несмотря на кой-какой толчок, (По счастью, путь был недалек), Домой за хвост подругу дотащила. Ведь после этого — лишь только наобум Возможно отрицать и у животных ум. По мненью моему, рассудком звери эти Одарены настолько же, как дети; А дети мыслят все уже на утре дней. И, в силу этой же причины, Я нечто выше и сложней Признал бы у зверей, чем тайные пружины. Уму их далеко до разума людей, Но в них материя, являясь утонченной, Мне кажется из света извлеченной: Она — живей и подвижней огня; Огонь возник, от дерева рождаясь, И в свой черед гореньем очищаясь, Прообразом души он служит для меня. Я дал бы всем животным несомненно Способность чувствовать, судить несовершенно (Никак не более), и умничать совсем Я воспретил бы обезьянам всем. Что до людей — все были б мною Наделены они душой двойною: И душу первую я дал бы мудрецам, Животным, детям и глупцам, Всем без различия живущим в этом мире; Вторая — более возвышенно чиста, С душою ангелов носилась бы в эфире: Им родственной душа была бы та, И на свое начало не взирая, Бессмертие стяжала бы она. Но дщерь Небес — душа вторая, В года младенчества пуглива и нежна, Мерцающим лучом была б во мраке этом, И разум вспыхнул бы с годами ярким светом, Пока бы наконец не удалось ему Материи рассеять тьму, Которая по век и с силой неизменной Царила бы в другой душе, несовершенной. О. Чюмина

Это произведение Лафонтена все направлено против учения Декарта об автоматичности животных. Предполагали, что оно написано по просьбе г-жи де ла Саблиер. Но, страстный наблюдатель животных, баснописец не нуждался в просьбах, чтобы быть против этой односторонности картезианизма. Источник самого рассказа о двух крысах и яйце неизвестен. В середине стихотворенья Лафонтен говорит о польском короле Яне Собесском, победителе турок, которого он встречал в салоне г-жи де ла Саблиер, когда тот был в Париже.

190. Человек и Змея