Севастополь

В первый раз очутился с ними один на один.

Впереди всех заметен был рослый, костлявый, неустанно скаливший белозубую пасть. Шелехов, в полу-замешательстве, потянулся прежде всего именно на эту улыбку.

Выбормотал первое, что попало на ум:

— А что… разве здесь были такие случаи и раньше?

— А то ж!

Костлявый заходил ходуном, рванул в восторге рубаху на груди.

— А недавно у Севастополя, под той… под купальней. Его так же ж вот ребята с катера, с моря заприметили. Что ето, дывятся, огонек мигает и мигает? А он сигналы давал, сукин сын! Как сзади подкралысь, смотрют — сидит себе под купальней, фонариком грает… И усе как у буржуя: котелок, манишка, бородка конусом.

— Теперь кто же по этому делу, кроме буржуя подойдет, — вступился невидный, чувствовалось — хилявый, подкашливающий не спеша, рассудительный. — Им на нашу свободу завистно.

Матросы сдвинулись ближе, теплее.

— Вильгельмовы денежки орудуют.

— Они теперь ждут, — вдохновенно горячилась белозубая пасть, почти выкрикивала, — они теперь, когда между нами эта партейная драка пойдет, — скажем, кто кадет, кто меньшевик, кто есер. Етой драки не только Вильхельм, а и Миколашка наш ждет. Правильно, ваше благородие?

— Во-первых, господин прапорщик, а не благородие, — с улыбкой, но строго поправил Шелехов.

Матросы засмеялись.

— Он у нас, Фастовец, с пятого года, по старому режиму привык.

— Так вот, товарищ… Фастовец. Видите ли, это не драка, но каждый в своей программе видит какую-то правду, и так уж собственно во всякой революции всегда было…

(«Черт знает, говорю, как репетитор на уроке, надо бы по-другому, зажечь…»)

— Ваше благородие… тьфу, господин прапорщик…

Фастовец несуразно, мучительно развел стиснутые кулаки, застонал даже, торопясь вытолкнуть из себя неподдающуюся, страстно сотрясающую его мысль.

— Так она ж одна, правда! Одна! Возьмите, кто робит… что ему нужно? Земля и воля, во! А это все есть в прохрамме есеров. У нас весь флот — есеры. Какая же есть еще правда? Если вы про кадетов говорите, то кому ихняя прохрамма нравится? Кому?

Он с яростным торжеством выбросил по направлению к офицерскому спардеку[4] длинную узластую руку, руку землероба. Захлебывались оскаленные горильи челюсти.