Майор Пронин и тайны чёрной магии

– Если не стесню, предпочёл бы остаться у вас, – откровенно сказал Евдокимов и немного подсластил своё нежелание смотреть на все вещи глазами Пронина: – Я мог пользоваться иногда вашими советами.

– Спасибо и на этом, – с горечью вырвалось у Пронина, но он сейчас же вернулся к тону гостеприимного хозяина. – Значит, решено. Располагайтесь у меня, чувствуйте себя как дома, и действуйте.

– Вы не обижайтесь, Иван Николаевич – сказал ему примирительно Евдокимов. – Я и в самом деле приду ещё к вам за советом, но тогда, когда хоть что-нибудь рассмотрю в этом тумане.

Из райкома Евдокимов пошёл обратно в прокуратуру. V него как-то сразу установились хорошие отношения с Матвеевым. Евдокимов не пререкался с ним, не оспаривал его выводов, он добросовестно выслушал всё, что пожелали ему сказать, ничего не осудил, но ничего и не похвалил, сделал глубокомысленное лицо и поблагодарил за информацию.

Во второй раз Матвеев встретил Евдокимова уже как своего человека.

– Ну, как тебе наш старик? – спросил он Евдокимова, имея в виду Пронина, – Матвеев знал, что Евдокимов ходил в райком. – Понравился?

– Да как будто ничего – не вполне вразумительно отозвался Евдокимов. – Только любит навязывать свое мнение.

– Да, в этом смысле старик тяжеловат, – согласился Матвеев. – Но понять его можно. Последствия культа личности. Так сказать, вождь в районном масштабе.

– Во всяком случае, он искренен, – заметил Евдокимов, не желая переходить в чрезмерную критику Пронина. – Живёт для дела, а не для себя.

– За это я его и уважаю, – подтвердил Матвеев. – Коммунист настоящий, хотя…

Он снисходительно усмехнулся.

Евдокимов вопросительно на него взглянул.

– Хотя?

– Последний из могикан, – сказал Матвеев. – Продукт стихийного коммунизма. «Мы из Кронштадта»! Слишком много в нём восемнадцатого года. Злоупотребляет революционной фразеологией: классовый инстинкт, революционная совесть… Законов не знает и плохо с ними считается. Пережиток прошлого. Мы терпим его за прекраснодушие, но, в общем, – пора на пенсию!

Евдокимов испытующе смотрел на собеседника. Не прерывая разговора, он принялся раздумывать о Матвееве; он любил поразмышлять, а при случае и порассуждать и находил в себе что-то от тургеневских героев; он сам порицал в себе эту склонность к размышлениям, размышления мешали иногда действовать быстро и энергично, он находил в этом даже что-то обломовское; начальство тоже не поощряло этой склонности. «Золотой ты работник, Дмитрий Степанович, – говорил ему генерал, – но есть в тебе какая-то тяга к мечтательности, может это от молодости, а может и от характера, надо тебе с этим бороться, будь концентрированным мускулом, наше дело действовать, а думать найдется кому, мы – руки, а голова…» – он не пояснял, что имел в виду, но это было ясно без слов; и то, что генерал называл головой, Евдокимов и для себя признавал головой; он был дисциплинированным офицером и умел не только подчиняться, но и понимать приказы, но было в нём и ещё что-то, за что он любил Печорина и Павку Корчагина, этих, казалось бы, несовместимых героев… В них обоих жило стремление всё понять и дойти до всего самому; Корчагин был конечно, ему ближе, в Евдокимове было ещё много мальчишеской комсомольской восторженности, ему не хотелось жить обособленно от всех, наоборот, он готов был всем отдавать себя; отец у него тоже был романтик – серпуховской рабочий, слесарь, коммунист, посланный по партийной мобилизации на учёбу, он поступил в лесной институт без всякой подготовки, пойти учиться для него было подвигом, он поступил в институт, не имея почти никакого образования, в институте учился всему – и русскому языку, и физике, и географии, а кончил институт одним из первых, стал лесничим и нашёл в этом своё призвание, его выдвигали на работу в министерство, а он не захотел и остался в лесу, стал образованнейшим человеком, умел любить и умел ненавидеть и всегда был настоящим человеком; Евдокимов очень любил отца и чувствовал, что в нём тоже есть что-то от отца, хотя никогда не воображал, что когда-нибудь сравняется с отцом. Евдокимов всё делал по внутренней охоте, геологом стал для того, чтобы бродить по стране, видеть её, вбирать в себя, отыскивать для неё новые богатства, на фронт пошёл по зову сердца, не мог находиться в стороне от борьбы, он и в разведку пошёл не ни тому, что его туда послали, а потому что именно здесь продолжался фронт; вот и сейчас Евдокимов раздумывал о Матвееве и порицал себя за то, что осуждает этого собранного и делового товарища, и в его восприятии, да и на самом деле, Матвеев был ему товарищ, и Евдокимов считал не вправе осуждать своих товарищей, потому что не считал себя лучше их; в чём-то Матвеев был прав, но в чем-то был и не прав, он был снисходителен к Пронину и в этом все-таки он был не прав; Евдокимов не мог пренебрегать тем, что выглядело, может быть, и наивно, но что сохранилось в его отце и сохранило в нём его живую душу; впрочем, снисходительные замечания Матвеева помогли Евдокимову лучше понять Пронина; Евдокимов подумал, что недостатки Пронина он никогда бы не променял на достоинства Матвеева.

– А вы знаете, что Пронин считался одним из лучших следователей в МВД? – вдруг спросил Евдокимов Матвеева. – Старые чекисты рассказывают о нём чуть ли не легенды. Пронин – это то, что осталось в органах ещё от Дзержинского.

– Да ну? – удивился Матвеев. – Никогда бы не подумал! Старик так любит рассуждать…

– Нет, он умеет и действовать, – сказал Евдокимов…

Они помолчали и, не сговариваясь, прекратили разговор о Пронине.

– Вы, конечно, будете знакомиться с обстановкой? – спросил Матвеев, возвращаясь к делу.