Здесь уполномоченные заявляют и одобряют принцип, который часто поддерживают и диктаторы. Господин Гитлер и синьор Муссолини очень схожим образом заявляют, что «в жизни нации есть два мира — мир мужчин и мир женщин», и во многом исходят из одного и того же определения обязанностей. Влияние, которое это разделение оказало на женщину: мелочный характер ее интересов, очевидную неспособность к поэтическому и авантюрному — на все, что легло в основу множества романов и стало мишенью сатиры, убедило множество теоретиков в том, что женщина от природы менее духовна. И нет более нужды разбрасываться словами, доказывая, что женщина, вольно или невольно, выполнила свою долю обязанностей. Однако до сих пор очень мало внимания уделялось интеллектуальному и духовному воздействию этого разделения обязанностей на тех, кто благодаря ему «откладывает в сторону все мирские заботы и дела». Тем не менее, не может быть никаких сомнений в том, что мы обязаны этой сегрегации грандиозной разработкой современных инструментов и методов войны, удивительной запутанностью теологии, огромным количеством заметок к греческим, латинским и даже английским текстам, многочисленной гравировкой, резьбой и ненужными украшениями нашей общей мебели и посуды, несметным количеством различий Дебретта и Берка и всеми теми бессмысленными, но в высшей степени изобретательными выкрутасами интеллекта, избавляющегося от «забот о домашнем хозяйстве и семье». Акцент, который и священники, и диктаторы делают на потребности в двух мирах, вполне доказывает ее необходимость для доминирования.
{108} Доказательством сложной природы удовлетворения потребности в доминировании служит следующая цитата: «Мой муж настаивает, чтобы я называла его „сэр“», — сказала вчера одна женщина в полицейском суде[541] Бристоля[542], подавая заявление на алименты. «Дабы не ссориться, я выполнила его просьбу», — добавила она. «Также я должна чистить его обувь, подносить бритву и немедленно отвечать на вопросы». В этом же номере газеты сообщается, что сэр Э. Ф. Флетчер «призвал Палату общин противостоять диктаторам» («Daily Gerald» от 1 августа, 1926 г.). Это, видимо, свидетельствует о том, что общее сознание, включающее мужа, жену и Палату общин, одновременно испытывает желание доминировать, потребность в подчинении, дабы сохранить мир, и необходимость управлять своим желанием доминировать — психологический конфликт, объясняющий все то, что кажется непоследовательным и неспокойным с точки зрения современности. Удовольствие от доминирования, конечно, еще более осложняется тем, что у людей образованного класса оно по-прежнему тесно связано с наслаждением от богатства, социального и профессионального престижа. Его отделение от сравнительно простых удовольствий, например от наслаждения загородной прогулкой, подтверждается страхом перед насмешками, который великие психологи, такие как Софокл, обнаруживают у властителя, к тому же особенно восприимчивого к насмешкам или неповиновению со стороны женщин. Таким образом, важнейшим элементом этого удовольствия, по-видимому, является не само чувство, а отражение чувств других людей, из чего следует, что на него может повлиять изменение этих чувств. Вероятно, смех и есть противоядие от доминирования.
{109} Э. Гаскелл, «Жизнь Шарлотты Бронте».
{110} Маргарет Тодд, «Жизнь Софии Джекс-Блэйк», с. 67–72.
{111} Внешнее наблюдение показало бы, что мужчина до сих пор считает особым оскорблением насмешки женщины над его трусостью, равно как и женщина — насмешки мужчин над ее нецеломудрием. Следующая цитата подтверждает эту точку зрения. Мистер Бернард Шоу[543] пишет: «Я помню то удовольствие, которым война подпитывает инстинкт драчливости и восхищение мужеством, столь сильно развитые у женщин… В Англии, когда начинается война, молодые женщины прямо-таки бросаются раздавать белые перья всем мужчинам, не надевшим мундиры. Это, — продолжает он, — как и прочие дикие пережитки, вполне естественно», — и указывает, что «в былые времена жизнь женщины и ее детей зависела от мужества супруга и его способности убивать». Поскольку огромное количество юношей на протяжении всей войны выполняли свою работу в офисах без каких-либо форменных украшений, а число «цивилизованных молодых женщин», втыкавших перья в пальто, было бесконечно малым по сравнению с теми, кто ничего подобного не делал, преувеличение мистера Шоу является достаточным доказательством огромного психологического впечатления, которое все еще могут произвести пятьдесят или шестьдесят перьев (фактическая статистика отсутствует). Это, по-видимому, свидетельствует о том, что мужчина по-прежнему аномально восприимчив к подобным насмешкам; следовательно, храбрость и драчливость до сих пор являются главными атрибутами мужественности, и он, обладая этими качествами, все еще ждет восхищения; следовательно, и любое их высмеивание будет иметь соответствующий эффект. Весьма вероятно, что «ощущение мужественности» связано и с экономической независимостью. «Мы никогда не встречали мужчину, который бы тайно или открыто не гордился тем, что может содержать женщин, будь то его сестры или любовницы. Мы никогда не встречали женщин, которые бы не считали переход от экономической независимости и работодателя к экономической зависимости от мужчины почетным достижением. Что хорошего в том, что мужчины и женщины лгут друг другу об этих вещах? Не мы ли их создали?» (Филипп Мере[544], «А. Р. Орадж[545]: мемуары») — интересное утверждение, приписываемое Г. К. Честертоном[546] А. Р. Ораджу.
{112} По словам мисс Холдейн, сестры Р. Б. Холдейна[547], до начала 1880-х ни одна леди не могла работать. «Мне, конечно, хотелось выучиться и получить профессию, но это было невообразимо для человека, не находящегося в печальном положении и вынужденного „зарабатывать себе на хлеб“. Даже мой брат написал об этом унылом факте и положении дел после того, как побывал на выступлении миссис Лэнгтри[548]. „Она была леди и вела себя как леди, но как же печально, что ей приходилось это делать“» (Элизабет Холдейн, «Испокон веков», с. 73–74). Гарриет Мартино в начале XVIII века была в восторге, когда ее семья потеряла свои деньги, именно так она лишилась своего «благородства» и ей разрешили работать.
{113} Маргарет Тодд, «Жизнь Софии Джекс-Блэйк», с. 69–70.
{114} Чтобы узнать о мистере Ли Смите, см. «Жизнь Эмили Дэвис[549]» Барбары Стивен[550]. Барбара Ли Смит стала Мадам Бодишон.
{115} Насколько номинальным было это открытие, показывает следующий отчет о фактических условиях школ Королевской Академии (К. А.) около 1900 года, где работали женщины. «Трудно понять, почему самке этого вида никогда не нужно предоставлять те же преимущества, что и самцу. В школах К. А. женщинам приходилось соревноваться с мужчинами за все ежегодные призы и медали, при этом нам давали около половины необходимых знаний и еще меньше — возможностей… Ни одной модели не разрешалось позировать женщинам обнаженной в кабинетах рисования… Студенты мужского пола не только работали с обнаженными моделями любого пола в течение дня, но им также давали и вечерние занятия, на которых они могли заниматься под руководством приезжего академика». Студентки считали это «действительно очень несправедливым». У мисс Колльер[551] хватило смелости и социального положения, чтобы сначала встретиться с мистером Франклином Дикси[552], утверждавшим, что, поскольку девушки выходят замуж, деньги, уходящие на их обучение, тратятся впустую; затем — с лордом Лейтоном[553]; и, наконец, по крайней мере обнаженная натура была разрешена. «Но преимущества вечерних занятий нам так и не удалось оценить…» Поэтому студентки собрались и сняли студию на Бейкер-стрит. «Деньги, которые нам пришлось на это собрать, сократили обеды до почти голодной диеты» (Маргарет Колльер, «Жизнь художника», с. 19–82). То же правило действовало и в Ноттингемской[554] художественной школе в двадцатом веке. «Женщинам не разрешалось рисовать с обнаженной натуры. Если с живой натурой работали мужчины, мне нужно было уходить в Антикварную Комнату… Ненависть к гипсовым образцам осталась во мне и по сей день» (Дама Лаура Найт[555], «Масляные и жирные краски», с. 47). Но профессия художника — не единственная, доступная вот так номинально. Медицина «открыта», но «…почти все школы, прикрепленные к лондонским госпиталям, недоступны для студенток, обучение которых в основном ведется в Лондонской медицинской школе» (Филиппа Стрэйчи, «Меморандум о положении английских женщин по отношению к английским мужчинам», 1935 г., с. 26). «Некоторые девушки-„медики“ из Кембриджа объединились в общество, дабы снизить градус недовольства» (опубликовано в «Evening News[556]» от 25 марта, 1937 г.). В 1922 году студентки были приняты в Королевский Ветеринарный Колледж[557] Камден-Тауна[558]; «… именно тогда эта профессия привлекла такое количество женщин, что их число среди учащихся ограничили до 50» (опубликовано в «Daily Telegraph» от 1 октября, 1937 г.).
{116},{117} Стивен Гвинн, «Жизнь Мэри Кингсли», с. 18, 26. В своем письме Мэри Кингсли пишет: «Временами я бываю полезной, но и только, — очень полезной несколько месяцев назад, навещая подругу, когда она попросила меня подняться в спальню и посмотреть ее новую шляпку — ошеломительное предложение, учитывая, что я знаю ее мнение о моем в подобных вопросах». «В письме, — говорит мистер Гвинн, — нет окончания этой авантюры с незваным женихом, но я уверен, что она сняла его с крыши и получила огромное удовольствие от такого приключения».
{118} Согласно Антигоне, есть два вида законов, писаные и неписаные, и миссис Драммонд[559] утверждает, что для улучшения первого иногда требуется его нарушить. Однако многочисленные и разнообразные действия дочерей образованных мужчин в XIX веке явно не были направлены исключительно на нарушение законов. Напротив, это были попытки экспериментально выяснить, каковы неписаные, негласные законы, призванные регулировать определенные инстинкты, страсти, умственные и физические желания. То, что такие законы существуют и соблюдаются цивилизованными людьми, довольно общепризнанно, но некоторые начинают соглашаться, что они не были установлены ни Богом, которого в настоящее время считают концепцией патриархального происхождения, актуальной лишь для некоторых рас и на определенных этапах развития, ни природой, которая, как теперь известно, сильно варьируется в своих повелениях и в значительной степени находится под контролем, а должны быть открыты последующими поколениями, в основном усилиями их собственного разума и воображения. Однако, поскольку разум и воображение в какой-то степени являются производными наших тел, а существует два их вида, мужское и женское, и за последние несколько лет было доказано, что эти тела принципиально различаются, ясно, что законы, которые они воспринимают и уважают, должно быть и интерпретируются по-разному. Так, профессор Джулиан Хаксли[560] говорит: «…с момента оплодотворения мужчина и женщины отличаются друг от друга каждой клеткой, благодаря набору хромосом, которые, хоть и не весь мир еще знает, являются носителями наследственности и, согласно работам последнего десятилетия, определяют наши характера и качества». Таким образом, несмотря на то, что «надстройка интеллектуальной и бытовой жизни потенциально одинакова для всех» и что «в недавнем докладе Министерства образования о создании комитета по дифференциации учебных программ для мальчиков и девочек в средних школах (Лондон, 1923 г.) установлено, что интеллектуальные различия между полами гораздо меньше, нежели принято считать» (Джулиан Хаксли, «Научно-популярные очерки», с. 62–63), ясно, что два пола различаются и всегда будут различаться. Если бы каждый пол мог не только установить подходящие для него законы и уважать правила другого, но также делиться результатами открытий, оба они смогли бы разносторонне развиваться и совершенствоваться, не отказываясь от своих особых характеристик. Тогда концепция, согласно которой один пол должен «доминировать» над другим, стала бы не только устаревшей, но и настолько отвратительной, что в случае необходимости доминирующей власти для решения практических вопросов отвратительную работу по принуждению и доминированию делегировали бы низшему и тайному обществу, подобно тому, как порка и казнь преступников в наши дни осуществляется замаскированными существами в глубокой темноте и неизвестности. Этого и следует ожидать.
{119} Из некролога Г. У. Грина[561], члена Магдален-колледжа[562] Оксфорда, фамильярно прозванного «Груггер[563]», от 6 февраля, 1933 г.
{120} «В 1847 году квартальный суд[564] (больницы Мидлсекса[565]) решил отделить несколько кроватей для лежачих больных в соответствии с правилами, которые запрещали женщине быть акушеркой. Недопуск женщин остается традиционным подходом. В 1861 году мисс Гарретт[566], впоследствии доктор Гарретт Андерсон, получила разрешение посещать занятия… ей также позволили присутствовать на обходе с ординаторами, но студенты возмутились, и руководство больницы уступило. Правление отклонило ее предложение выделить стипендию для студенток» (опубликовано в «Times» от 17 мая, 1935 г.).
{121} «В современном мире существует огромное количество подтвержденных научных фактов… но как только вмешивается какая-либо сильная страсть, дабы исказить суждение эксперта, он становится ненадежным, каким бы оборудованием он при этом ни обладал» (Бертран Рассел, «Научное мировоззрение», с. 17).
{122} Один из рекордсменов, однако, привел причину установления рекордов, вызывающую уважение: «Кроме того, я был убежден, что время от времени женщины должны делать для себя то, что уже сделали мужчины, а иногда и то, чего они еще не добились, тем самым утверждая себя как личность и, возможно, вдохновляя других женщин к большей независимости мысли и действий… Их неудача должна быть вызовом для других» (Амелия Эрхарт[567], «Последний полет», с. 21, 65).
{123} «Фактически этот процесс (роды) выводит женщину из строя лишь на очень малую долю времени, даже имея шестерых детей, она находится на обязательном больничном лишь в течении 12 месяцев своей жизни» (Рэй Стрэйчи, «Карьера и перспективы женщин», с. 47–48). Однако в настоящее время она занята гораздо дольше. Было выдвинуто смелое предположение о том, что хлопоты материнства не являются исключительно женским делом, а могут быть разделены обоими родителями для достижения общего блага.
{124} Природе мужественности и женственности часто дают определение как итальянские, так и немецкие диктаторы. Оба они постоянно настаивают на том, что борьба есть сущность мужчины и основа мужественности. Гитлер, например, проводит различие между «пацифистами и мужчинами». Оба диктатора постоянно настаивают на том, что назначение женщины — залечивать раны бойцов. Тем не менее, происходит очень сильное движение в сторону освобождения мужчины от «естественного и вечного закона», согласно которому он от природы является бойцом; посмотрите на рост пацифизма среди мужчин сегодня. Сравните заявление лорда Ньюбворфа о том, что «если однажды будет достигнут мир, то флот и армия прекратят свое существование, а мужские качества, воспитанные войной, станут не нужны», со следующим заявлением, сделанным несколько месяцев назад, одного молодого человека из той же социальной касты: «… неправильно говорить, что каждый мальчик в глубине души жаждет войны. Лишь другие люди учат нас этому, давая играть с мечами и оружием, солдатиками и военной формой» (принц Хуберт Левенштайн[568], «Завоевания прошлого», с. 215). Вполне возможно, что фашистские государства, раскрывая молодому поколению по крайней мере необходимость эмансипации от старой концепции мужественности, делают для мужчин то, что Крымская[569] и Европейская[570] войны сделали для их сестер. Профессор Хаксли, однако, предупреждает нас, что «любое значительное изменение наследственной конституции — это дело тысячелетий, а не десятилетий». С другой стороны, поскольку наука также уверяет нас, что жизнь на земле существует «тысячелетия, а не десятилетия», возможно, стоит попытаться внести некоторые изменения в наследственную конституцию.
{125} Кольридж[571], однако, достаточно точно выражает взгляды и цели аутсайдеров в следующем отрывке: «Человек должен быть свободным, а иначе для чего он был создан Духом Разума, а не Машиной Инстинкта? Человек должен подчиняться, а иначе зачем ему совесть? Силы, создающие эту трудность, также содержат и ее решение, ибо служение им — совершенная свобода. И какие бы то ни было законы или системы законов принуждают к любой другой службе, унижают нашу природу, объединяются с животным началом против богоподобного, убивают в нас сам принцип радостного благоденствия и борются против человечества… Поэтому, если общество должно следовать законной конституции правления, которое может налагать на разумных Существ истинные и моральные обязательства подчиняться ему, оно должно быть построено на таких принципах, чтобы каждый индивид следовал своему собственному Разуму, подчиняясь законам конституции, и исполнял волю государства, подчиняясь диктату своего собственного Разума. Именно это и утверждает Руссо[572], формулирующий проблему совершенной конституции правительства в следующих словах: „Найти такую форму ассоциации, которая защищает и ограждает всею общею силою личность и имущество каждого из членов ассоциации, и благодаря которой каждый, соединяясь со всеми, подчиняется, однако, только самому себе и остается столь же свободным, как и прежде[573]“» (С. Т. Кольридж, «Друг», т. 1, с. 334–335). К этому можно добавить и слова Уолта Уитмена[574]:
«О равенстве — как если бы оно вредило мне, давая другим такие же шансы
и права, как и мне, — как если бы оно не было обязательным условием
для моих собственных прав, которыми все другие владеют, как я».
И, наконец, стоит задуматься над словами полузабытой писательницы Жорж Санд:
«Все существа связаны друг с другом, и любой человек, представляющий себя изолированным, не связанным со своими собратьями, уму непостижим… эта индивидуальность сама по себе не имеет никакого значения. Она обретает некий смысл, лишь становясь сюжетом общей жизни, сливаясь с индивидуальностью каждого из собратьев и, таким образом, превращаясь в историю» (Жорж Санд, «История моей жизни», с. 240–241).
ebooksa