51
Между тем вновь настали тяжелые дни: Клаас уныло трудился в поле один — двоим там делать было нечего. Сооткин сидела дома одна-одинешенька и, боясь, что бобы в конце концов надоедят мужу, для разнообразия придумывала из них всевозможные кушанья. Не желая нагонять на Клааса тоску, она смеялась при нем и напевала. Спрятав свой клюв в перья, около нее стоял на одной ноге аист.
Как-то раз перед их домом остановился всадник, мрачный, худой и весь в черном.
— Есть кто дома? — спросил он.
— Да Господь с вами, ваше прискорбие! — отозвалась Сооткин. — Чего вы спрашиваете, есть ли кто дома? А я-то что же, по-вашему, дух бесплотный?
— Где твой отец? — спросил верхоконный.
— Если вы имеете в виду Клааса, то он вон он, сеет в поле, — отвечала Сооткин.
Всадник уехал, а Сооткин, которую угнетала мысль, что ей в шестой раз приходится просить в долг, отправилась в булочную. Вернувшись с пустыми руками, она, к изумлению своему, увидела, что Клаас со славой и победой едет домой на коне черного человека, а тот идет пешком, ведя коня под уздцы. Клаас гордо прижимал к животу кошель, по-видимому, набитый доверху.
Соскочив с коня, Клаас обнял гостя, весело похлопал его по плечу и, тряхнув кошель, воскликнул:
— Да здравствует мой брат Иост, добрый отшельник! Дай Бог ему здоровья, счастья, миру и жиру! Радуйся, Иост благословенный, радуйся, Иост преизобильный, радуйся, Иост жирносупный! Не обманул, стало быть, аист!
С этими словами он положил кошель на стол.
Тут Сооткин со слезами в голосе ему объявила:
— Нам нынче есть нечего, муж, — булочник не дал мне в долг хлеба.
— Не дал хлеба? — переспросил Клаас, раскрывая кошель, из которого тотчас хлынул поток золота. — Хлеба? Вот тебе хлеб, масло, мясо, вино, пиво! Вот тебе ветчина, мозговые кости, паштеты из цапли, ортоланы, пулярки, каплуны, как все равно у важных господ! Вот тебе бочки пива и бочонки вина! Дурак булочник, что отказал нам в хлебе, — больше мы ничего не будем у него покупать.
— Но, муженек… — начала озадаченная Сооткин.
— Не тоскуй, а ликуй, — молвил Клаас. — Катлина не захотела весь срок своего изгнания проводить в Антверпенском маркизате, и Неле отвела ее в Мейборг. Там она увидела брата моего Иоста и сказала, что мы бьемся, бьемся, а из нужды никак не выбьемся. Славный гонец мне сейчас сообщил, — Клаас показал на черного всадника, — что Иост вышел из лона святой римской церкви и впал в Лютерову ересь.
На это ему человек в черном возразил:
— Еретики — те, что почитают великую блудницу[74]. Папа — предатель, он торгует святыней.[75]
— Ах, сударь, говорите тише! — вмешалась Сооткин. — А то мы из-за вас на костер попадем.
— Одним словом, — снова заговорил Клаас, — Иост просил славного этого гонца передать нам, что он набрал и вооружил полсотни ратников и вступает с ними в ряды войск Фридриха Саксонского[76], а раз он идет на войну, значит, ему денег много не нужно; не ровен час, достанутся, мол, еще какому-нибудь подлецу-ландскнехту. Вот он и сказал гонцу: «Передай брату моему Клаасу вместе с моим благословением семьсот золотых флоринов: пусть живет — не тужит, да о душе думает».